– Ого! – сказал Болотов, выбросив лопух и поднеся бутылку к глазам. – Соляная кислота? Серьезное дело. В лицо плеснули? – Он посмотрел на нее с подозрением. – Если бы этим в лицо плеснули, вы бы, девушка, по лесу, как олень, не бегали.
Он открыл бутылку и издали понюхал.
– Какая же это кислота? Соляная кислота на воздухе дымится. А это тухлая вода, не иначе.
Он поднес бутылку поближе к носу и понюхал еще раз.
– Точно, тухлая вода. Вы утверждаете, что вас похитили, плеснули тухлой водой в лицо и бросили в лесу? На растерзание, так сказать, медведям? Смешно, ей-богу!
На лице Болотова появилось ироническая ухмылка, которая оскорбила Таню до глубины души. Разозлившись на Болотова, она снова обрела почву под ногами.
– Послушайте, вы, майор Пронин! – пошла она в наступление. – Я актриса московского театра «Тема». На меня напали, оглушили и силой посадили в машину. Я прошу, чтобы вы немедленно позвонили моему режиссеру и продюсеру и сообщили о случившемся. А он уже сам примет решение, обращаться в правоохранительные органы или нет.
Болотов посмотрел на нее с недоверием, однако самодовольное выражение с его лица все-таки сползло. Когда он достал из кармана телефон, Таня вздохнула с облегчением.
За несколько месяцев до гастролей
Борис Леонидович Наумкин лежал на стареньком, продавленном диване и предавался мучительным раздумьям: как теперь жить и что дальше делать? Нужно было собраться с мыслями и выработать план действий, но ничего не получалось. После поездки в Питер он чувствовал себя разбитым, поэтому на работу не пошел – сразу взял больничный. К его глубокой тоске и вправду примешивались и головная боль, и сердечные приступы.
Борис Леонидович повернулся на бок и застонал так надрывно, что мог бы разжалобить даже Статую свободы. В кои-то веки Фортуна повернулась к нему лицом, но оказалось, только лишь для того, чтобы показать ему язык. А он-то уж и губы раскатал, уже представлял себя в белых штанах на Лазурном побережье. Ну а кто бы на его месте не раскатал, имея на руках такое сокровище? Ведь мужики с деньгами сегодня охотно вкладывают свои бабки во всякий антиквариат.
Да, нужно было бы все как следует обмозговать, все до конца выяснить, подготовиться. И сразу надо было ехать в Москву или же в Питер, а он… Борис Леонидович снова застонал и грохнул кулаком по стене – кретин! Спешка нужна при ловле блох, а не в торговле произведениями искусства.
С другой стороны, деньги были нужны позарез. За дом надо было расплатиться, да и вообще… А тут еще эта мэрша со свои юбилеем… Короче, все одно к одному. Правду говорят, пришла беда, отворяй ворота. А еще говорят: беда не ходит в одиночку. А еще… В общем, если бы сейчас где-нибудь во Вселенной проводился конкурсе «Мистер Невезуха», Наумкин без труда стал бы его победителем.
И все же сдаваться Борис Леонидович не хотел. «Нет, не все еще потеряно, – твердил он как заклинание. – Многое, но не все. Надо действовать, срочно действовать. Ведь у меня в руках еще много…»
Неожиданно все поплыло у него перед глазами и Наумкину показалось, что он умирает. У него едва хватило сил набрать номер «скорой», и та приехала на удивление быстро. В реанимацию областной больницы Бориса Леонидовича доставили в тяжелом состоянии с диагнозом «инсульт».
Как же могло случиться, что затюканный жизнью питерский интеллигент, а впоследствии рядовой служащий провинциального музея, внезапно поймал свою синюю птицу и стал обладателем поистине несметного богатства? Все это произошло совершенно случайно, хотя сам Борис Леонидович Наумкин был уверен – это задолжавшая ему злодейка-судьба расплатилась по счетам.
Судьба Наумкина действительно была незавидной.
Имея хорошее искусствоведческое образование, Борис Леонидович долгое время работал старшим научным сотрудником в одном из ленинградских музеев. Жизнь он вел не слишком бурную, но вполне достойную, пока не случились лихие девяностые годы. Испугавшись хаоса, путчей и безработицы, он сдуру сбежал из Питера в провинцию. Местом своей новой дислокации по неведомым ему самому причинам Наумкин выбрал небольшой районный центр Ордынск. Здесь он надеялся укрыться от злых перемен, но надежды его не оправдались. Хандра навалилась сразу и захлестнула его с головой. Нудная, однообразная работа в областном музее искусств, где он слыл за столичного корифея, тоска по друзьям, по суете большого города. Опять же – одиночество. Наумкин пугал местных женщин своим интеллектом, а также неведомым в здешних местах стремлением читать стихи и приносить кофе в постель. При этом раздражал дам отсутствием элементарных навыков работы по дому. Однажды, после ночи любви, на игривый вопрос: «Что бы ты еще хотела, милая?» – Борис Леонидович услышал: «Почини унитаз, а то протекает». После этого он твердо решил покончить с беспорядочным сексом и с головой уйти в науку.
Но и этого у него не получилось – вялая и тягучая провинциальная атмосфера расслабляла, не давая сосредоточиться. И вскоре Наумкин, не обладавший особой силой воли, увяз в ней по уши. Правда, пару раз его одолевали порывы вернуться в Питер, но увы – деньги за проданную столичную квартиру давно уже рассеялись как дым. И тогда Борис Леонидович неожиданно для себя и окружающих вместо науки с головой ушел в пьянство. Пил он так самозабвенно, что дирекция местного музея даже пригрозила увольнением, хотя вообще-то работником он был толковым. Испугавшись, что так и действительно недолго скатиться на самое дно, Наумкин попытался взять себя в руки: стал по утрам делать зарядку, вечерами бегал в парке, на ночь читал классиков и пил кефир. Однако усилий его хватило ровно на неделю, а потом он снова загрустил и впал в депрессию.
Тогда за дело взялся лично директор музея искусств Иван Никодимович Пыреев. До того как возглавить музей, Иван Никодимович более тридцати лет проработал на железной дороге, поэтому точно знал, что лучшее лекарство от депрессии – долгая изнурительная работа, и чем изнурительнее, тем лучше. Будь его воля, Пыреев с удовольствием отправил бы Наумкина разгружать вагоны с углем или картошкой. Но к интеллигенции, как известно, подход нужен особый. Немного подумав, Иван Никодимович решил задействовать в деле перевоспитания Наумкина неиспользованные резервы подчиненного ему музея, и свалил на того всю работу, до которой у других членов малочисленного музейного коллектива месяцами и годами не доходили руки.
Так и получилось, что Наумкину выпала горькая доля разобрать два огромнейших и бестолковых архива. Один из них принадлежал дворянской семье Батуриных, усадьба которых чудом уцелела в огне революций и войн и долгое время являлась местной достопримечательностью. Однако в начале двадцать первого века ее чуть было не погубила неисправная электропроводка, а огонь и усилия пожарных едва не превратили памятник архитектуры в груду развалин. На реставрацию требовалось года три-четыре, поэтому благополучно уцелевший во время пожара архив передали на это время музею. Здесь архив решили систематизировать, но для этого нужны были дополнительные средства. Началась длительная переписка с вышестоящими инстанциями, но в результате специальных денег для научного исследования государство так и не выделило, сказали – баловство.
Другой архив на двух грузовиках доставила в музей вдова известного в прошлом художника. Художник был из местных и завещал большую часть своих гигантских полотен родному городу. Куда поместить все это богатство, было совершенно непонятно – музей размещался в стареньком двухэтажном купеческом особнячке, и многие картины попросту не пролезали в дверные проемы. Если же их все таки удавалось втащить, то каждая из них занимала целую стену. «У нас тут не Лувр! И не Метрополитен, в смысле американского музея!» – кричал разъяренный Иван Никодимович, поражая сотрудников познаниями явно не из области железнодорожного дела. Однако настырная вдова закатывала такие истерики, что даже Пыреев в конце концов сдался. Тогда находчивый директор придумал очень элегантный выход из положения: большую часть полотен под видом передвижной выставки «Наш край» он отправил на вечное поселение в новое здание областной администрации, а остальные использовал как художественно-декоративные перегородки в залах музея.
Но если с художественным наследием, наконец, кое-как разобрались, то что делать с гигантским личным архивом художника, было совершенно непонятно. В нем находились не только многочисленные эскизы, наброски, дневники, но также необъятная переписка художника с женой. По-хорошему, нужно было бы отправить всю эту макулатуру в утиль, но вдова так вопила, требуя издать «бесценные документы эпохи» многотомным собранием, что ни у кого не хватило духу с ней связываться.
