И исполненная тревоги и предчувствий она открыла дверь кабинета директора школы.
В кабинете у директора сидел Вячеслав Семенович Кучеров, учитель литературы старших классов, мужчина прочный, всегда знающий, чего он хочет. Блестящий эрудит, великолепно знающий не предмет, а именно литературу во всех ее тонкостях, очень воспитанны!! и сдержанный человек, он только своим присутствием одних приподнимал, а других заставлял ощущать свою неполноценность, за что его многие недолюбливали. Небольшого роста, но очень ладно скроенный, всегда аккуратно, с иголочки одетый, он не допускал себе вольности даже в выборе галстука. Немного седеющий на висках, он выглядел респектабельно, что крайне редко увидишь в современных учителях.
— Ира, ты послушай, что говорит этот человек! — встретила подругу Алевтина. — Ты только послушай!
Вячеслав Семенович встал и поздоровался. Он всегда вставил, когда входила женщина.
— Нет, ты представляешь! Он швырнул мне заявление об уходе!
Алевтина Ивановна, крупная, решительная женщина, выражается всегда резко, хотя по натуре она человек добрый и за школу переживает.
— Алевтина Ивановна, — поморщился Вячеслав Семенович, — я могу швырнуть перчатку за оскорбление, и только мужчине, равному себе. Заявление я подал. Как в старину подавали прошение на высочайшее имя.
Есть в Вячеславе Семеновиче что-то аристократическое, хотя Ирине Аркадьевне доподлинно известно, что корни его что ни на есть самые крестьянские, он интеллигент во втором поколении. Отец его получил образование и воспитание в подпольных кружках, после революции учился в школе партактива, а потом был расстрелян. Вячеслав Семенович из тех, кто сам сделал себя. Закончил два вуза, правда, ученую степень выбивать не захотел именно потому, что ее нужно было выбивать. Многое казалось странным в этом человеке, близко знающие его люди поговаривали, что он может и запить, хотя пьяным его никто не видел. Вообще о нем любили поговорить.
Впрочем, он сам давал повод судачить о собр. Этот человек закрыт наглухо для всех. О себе, о своей семье он никогда ничего не рассказывает, к себе в гости никого не приглашает и даже никто толком не зияет, где он живет, а это еще больше разжигает сплетни. Кто-то мельком видел его с женой и уверял, что она у него красавица, но вполне можно допустить, что видели его и не с женой. Вообще, он отлично подходил для домыслов и пересудов.
— Подал, подал, — возмущается Алевтина. — Так и говорите, что вас поманили высоким заработком. В вуз, наверное, уходите? Так бы и сказали.
— Алевтина Ивановна, — скучным голосом поясняет Вячеслав Семенович, — в вузе мне заплатят сто пять рэ, потому что не остепенен. За такую цену свои мозги даже на вес не продают, с голоду помрешь.
— Ну значит в кооператив! — кипит Алевтина.
— Побойтесь Бога, Алевтина Ивановна, — театрально развел руками Вячеслав Семенович, — какому кооперативу нужны Пушкин или Ахматова? Бог с вами.
— Тогда я вас не понимаю.
— И понимать нечего. Я не привык работать с глухонемыми. Хотя нет, с ними работать, наверное, все-таки можно. Я бьюсь о глухую стену непонимания, неприятия, работаю без малейшей отдачи. Я выворачиваюсь наизнанку, а в их глазах пустота! В вашем классе, Ирина Аркадьевна, я спросил, какие они журналы знают. Не читают, я уж об этом и не мечтаю, а хотя бы знают. И ваш Алферов…
При упоминании имени Алферова Ирина Аркадьевна нервно постучала рукой по столу, но пока смолчала.
— … Ваш Алферов тянет руку.
— Он любит высовываться, даже если не знает ни уха, ни рыла, — не удержалась Ирина Аркадьевна.
— …и говорит мне: «Литературная газета». Что я должен ему объяснять, девятикласснику? Что в самом названии уже стоит слово «газета» и, значит, это не журнал? Вы меня увольте, такого контингента я еще не видел, уважаемая Алевтина Ивановна. Это дремучий лес.
— Алевтина! — нашла паузу, чтобы вступить Ирина Аркадьевна. — Умоляю тебя, переведи ты Алферова в другую школу! Он же не нашего микрорайона, я не могу уже с ним. Ты представь себе, каждый день в жутком напряжении: вот-вот что-нибудь отмочит. У меня от него постоянные головные боли. Это же какое-то исчадие!..
Что может она сказать о своих тревогах, о постоянном ожидании беды, о том ужасе, который постоянно висит над твоей головой?
— У тебя все, Ира? — ласково спросила Алевтина.
Она встала из-за стола, прошлась по кабинету, снова села и сказала в упор:
— Ну так слушайте сюда, мои дорогие педагоги. Что такое Алферов, я не хуже вас знаю. Но даже его я вам не отдам, — она положила перед собой ладони так, словно что-то хотела придавить, — Вы что, спятили? У меня минимальная наполняемость в этом классе. Убери я сейчас хоть одного человека и роно закроет класс, вы это знаете не хуже меня. Остальные должны будут искать другие школы. А учителя? У них и так нагрузки нет, а тут снимут целый класс. Нет, вы будто сегодня на свет родились, милые!
— Ну да, — согласился Вячеслав Семенович, — он-то школе нужен, хоть этот Клыч. Весь вопрос, нужна ли школа ему самому. Да вы напрасно волнуетесь, Ирина Аркадьевна, он уже по городу на автомобиле раскатывает, этакий преуспевающий «джентльмен»…
— На каком автомобиле? — только и спросила Ирина Аркадьевна, хватаясь за сердце.
Вячеслав Семенович, обычно такой предупредительный, ничего не заметил.
— Я не знаю, на каком, в марках не разбираюсь. Я шел сюда, в школу, как раз с мыслями о заявлении, а меня пугнули сигналом на переходе. Оборачиваюсь — и пожалуйста, аттракцион. Летит на меня автомобиль, а за рулем ваш Алферов. Да что с вами, Ирина Аркадьевна?
— Вот оно. Я же чувствовала…
Дурные предчувствия, не в пример добрым намерениям, имеют обыкновение сбываться.
— Папаша, наверное, купил ему, — продолжал Вячеслав Семенович, — у таких обычно папаши деловые.
— Какой папаша! Какой вам папаша! — вскинулась, наконец, и Алевтина Ивановна. — У него нет отца и нет машины! Там одна нищета, Вячеслав Семенович!
— Вот оно, — беспомощно уронила голову Ирина Аркадьевна. — Началось.
Она медленно подняла руку к сердцу.
Что делать? Что в таких случаях делать?
Ирина Аркадьевна прекрасно знала, в какой бедности живет Алик Алферов, она ведь была у них дома. В педагогике это называется «посетить на дому». Она видела ту степень бедности, которая даже не осознает свою бедность. Убогая обстановка, голые стены, на которых наклеена полуобнаженная натура, это как вызов. Почти пусто, но чисто и светло, потому что даже занавесок на окнах нет. Откуда быть автомобилю у такой бедности? Тут едва сводят концы с концами, живут одним днем.
Ведь знала, знала Ирина Аркадьевна, чем живет Люба! Ходит к ней мужчины, приносят с собой выпивку и закуску, а вот на содержание ее никто не берет. Одноразовая женщина, кому она нужна с таким непутевым сыном? И хотелось бы Ирине Аркадьевне высказать Любе свое мнение о таком образе жизни, но что скажешь человеку, живущему на восемьдесят рублей зарплаты и двадцать рублей пособия на сына? Можно только сесть с нею рядом и поплакаться над ее судьбой. А ведь кто-то определял такую нищенскую зарплату, сытый, глухой ко всему на свете, посчитавший, что нормальному человеку можно прожить на эти деньги. Недрогнувшей рукой подписав эти документы, он заранее обрекал Любу и подобных ей на такое оскорбительное, убогое существование. А ведь Люба даже не ужасалась своей жизни, с живучестью кошки она цеплялась за каждую возможность выжить, не пропасть и не удавиться, хотя поступалась и самолюбием, и честью. Но откуда у нищего и голодного человека самолюбие и честь?
И как можно осуждать ее за такую жизнь? Может, и хорошо, что она и не задумывается ни о чем, потому что задумайся — останется один путь, в петлю. И из-за сына она даже скандалит, когда ей говорят, что у него злая душа. Со злыми слезами на глазах доказывает, что он хороший, добрый и ласковый, что он не хуже других детей
Сколько же их, таких вот жалких, опустившихся женщин, мыкается, едва сводит концы с концами,
