хирургов, о трудностях с медикаментами – обо всем, на что мог пожаловаться Хамраев любому человеку, от которого не ждет ни помощи, ни участия.
Как-то Хамраев не пришел на ставшую теперь обычной вечернюю прогулку, и Гервасий Васильевич решил сам зайти за ним. Встретила его мать Хамраева, худенькая обаятельная старушка Робия Абдурахмановна, и сказала, что Сарвар в клинике. Его туда срочно вызвали.
От нечего делать Гервасий Васильевич пошел в клинику. Вернее, не в клинику, а просто так, по направлению к городской больнице. Может быть, Хамраев скоро освободится и они еще успеют погулять перед сном.
Хамраева Гервасий Васильевич увидел уже выходящим из калитки больничного сада.
– Что там у вас стряслось? – спросил Гервасий Васильевич.
Хамраев посмотрел на него усталыми глазами и ответил:
– Худо дело, Гервасий Васильевич… Человек помер.
– От чего?
– От безграмотности… От безграмотности врача, делавшего операцию.
– А все-таки? Конкретнее.
– Позавчера удалили больному малоизмененный отросток, а сегодня больной скончался от нераспознанной прободной язвы желудка.
– Что же они, не видели, что оперируют аппендицит в условиях перитонита?
– Значит, не видели…
– Черт бы их побрал! – выругался Гервасий Васильевич. – Что за средневековье?!
– Вот такие дела, Гервасий Васильевич, – сказал Хамраев.
Они стояли у забора больничного сада, и только желтый свет углового фонаря освещал их в черноте этого азиатского вечера.
– Слушайте, вы, заведующий горздравотделом! – вдруг зло сказал Гервасий Васильевич и еле удержался от того, чтобы не схватить Хамраева за отвороты пиджака. – Вы что думаете, будто я тешу себя мыслью, что вам, молодому, здоровому, интересно проводить время со мной, старым хрычом? Да? Вы думаете, я не понимаю, что вам от меня нужно? Какого… вы плетете вокруг меня кружева? Нужен вам хирург или нет? Я вас спрашиваю: нужен я вам или нет? – повторил Гервасий Васильевич.
– Нет! – жестко ответил Хамраев. – Мне – нет. А вот больным вы еще могли бы понадобиться.
– Чего же вы молчали, черт вас побери?! Я буду работать в вашей вонючей клинике рядовым хирургом, слышите? И никаких месткомов, никаких профкомов, никаких комиссий по снятию остатков больничного пищеблока!.. Слышите?
– Слышу! – улыбнулся Хамраев.
– Какого черта вы улыбаетесь? – завизжал от злости Гервасий Васильевич.
С тех пор утекло много воды, и сейчас, спускаясь в приемный покой, Гервасий Васильевич думал о том, что он скажет этому пареньку из цирка, который плачет и просит, чтобы его пустили к Волкову.
Он об этом думал до самой последней ступеньки и, уже шагая по коридору, понял, что ничего успокоительного придумать не может. Он разозлился на себя и на этого циркового парня, который торчит в приемном покое.
Он сделает вот что: он возьмет и расскажет этому мальчишке всю правду. И как здоровый человек погибает из-за того, что в их дурацком цирке нет постоянного опытного врача…
– Это вы к Волкову? – спросил Гервасий Васильевич у Стасика. Кроме Стасика, в приемном покое сидел старик в пыльном выгоревшем халате и черной тюбетейке, порыжевшей от старости. Старик сидел прямо на полу, держа между ног истертую полевую сумку.
– Я, – ответил Стасик.
– Дохтур… – не вставая с пола, с трудом проговорил старик. – Зачем лепешка нельзя передать? Боурсак – нельзя, курд – нельзя… Из аула спускался… Семнадцать километров шел. Виноград взял, лепешка, говорит, нельзя… Я старый. – ты старый… Иди скажи. Пусть лепешка берут…
И старик вынул из сумки две лепешки, завернутые в чистую тряпку. Он протянул их Гервасию Васильевичу и повторил:
– Пойди скажи… Ты старый.
– Простите, – сказал Стасику Гервасий Васильевич и наклонился над стариком: – Как фамилия?
– Ниязов, – охотно ответил старик.
– Ниязова – жена? Алтынай – жена? – спросил Гервасий Васильевич.
Старик, кряхтя, поднялся с пола.
– Жена, жена, – радостно подтвердил он.
– Нельзя ей лепешки, аксакал. Нельзя, – развел руками Гервасий Васильевич. – Вот придет Алтынай домой – сколько угодно можно будет. А сейчас нельзя.
– Э-эх!.. – тряхнул бородой старик. – Не придет. Умирать будет.
– Придет. Недельки через полторы придет, – сказал старику Гервасий Васильевич, но старик уже не слушал его, что-то недобро бормотал себе под нос и, придерживаясь за стенку рукой, направился к выходу.
