Волков смотрел на старшую сестру и думал, что где-то за стенами больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть небольшая однокомнатная квартирка с потемневшей от старости гитарой, с многочисленными фотографиями застывших людей, с высокой кроватью с шелковым ярким покрывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в этой квартире старшая сестра – одинокая чистюля, наверное, бывший санинструктор роты. Дома, снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским языком, без всякой там «активной сопротивляемости» и «общей жизнедеятельности». Стряпает, стирает, пишет письма дальним родственникам, а поздно вечером принимает у себя многодетную соседку по лестничной площадке. Они выпивают бутылку портвейна, старшая сестра снимает со стены гитару и поет всхлипывающей соседке «про улыбку твою и глаза»… А соседка ругает детей, проклинает мужа и говорит о том, насколько старшей сестре жить легче. И старшая сестра привычно соглашается с ней, а оставшись одна, долго разглядывает в зеркале свое стареющее красивое лицо и плачет от одиночества и жалости к себе…
– Вы никогда не были санинструктором роты? – неожиданно спросил Волков.
– Нет, – ответила старшая сестра и покраснела. – Я была санинструктором батальона…
Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:
– Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?
– Я почти весь день дремал, – ответил Волков.
– Очень хорошо, – сказал Гервасий Васильевич. – Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного…
– Посмотрите.
– Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори «больно». Мне это очень важно. Понял?
– М-гу.
И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задерживались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.
– Больно?
– Да.
– Очень?
– Очень.
– А здесь?
– Нет.
– Совсем не больно?
– Совсем.
– М-да…
– Что, плохо? – спросил Волков.
– Да нет… Ничего особенного. – Гервасий Васильевич вынул пачку «Казбека» и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.
– А мне можно курить? – спросил Волков. Гервасий Васильевич подумал и сделанным равнодушием сказал:
– Кури.
Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку. Волков прикурил и улыбнулся.
– Ты мне поулыбайся, – сказал Гервасий Васильевич. – Придет старшая сестра – не до улыбок будет… И мне и тебе влетит…
Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.
– Не влетит – она в вас влюблена, – сказал Волков и закашлялся.
– Это у тебя от температуры, – презрительно сказал Гервасий Васильевич. – Так и называется: температурный бред.
– Влюблена… Чтоб мне сдохнуть! – рассмеялся Волков.
– Ни в коем случае! – испугался Гервасий Васильевич. – Ты мне все показатели по отделению испортишь!
– А у вас разве смертельные исходы не планируются? – спросил Волков.
– Прекрати сейчас же, – рассердился Гервасий Васильевич. – А то заберу папиросы и уйду…
– Нет, правда, – зло сказал Волков. – Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается – «на бой посуды»!
– Ты пьешь?
– Пью.
– Много? – Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.
– Нормально… Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!
