Год кометы и битва четырех царей

Финал

Юлий Цезарь был изваян на коне, а конь попирал копытами земной шар, точно дрессированная коза в цирке, которая балансирует на деревянном шаре. Так как изваяние было выполнено по картине, висевшей в зале заседаний Консулата города, где жил Паулос, скульптор сохранил идеальный треугольник, так что Юлий Цезарь и в мраморе был брахицефалом[97], как и в масле. По мере того как он сходил с пьедестала, переходя из мрамора в человеческую плоть, а конь — в лошадиную, голова Цезаря удлинялась, становилась похожей на огурец, и в ней пробуждались мысли, тоже удлиненные, которые и могли возникнуть лишь в голове, имеющей форму огурца. Цезарь соскочил с пьедестала с легкостью, с какой галлы танцевали на бочках, а вслед за ним спрыгнул и его конь Прималеон. Цезарь пошагал по тополиной аллее, сцепив руки за спиной, Прималеон шел за ним, разбрасывая передними ногами, чтобы размяться. Легкий южный ветерок гонял сухие листья. Как только голова Цезаря обрела изначальную форму, мозги быстро проветрились, и император заметил, как в сознании его воскресают старые представления, забытые мечты, лица, которые, казалось, стерлись из памяти навсегда. Мрамор, из которого изваяли памятник, был чешским, розоватые прожилки на шее Цезаря нарушали античный стиль, Цезарь даже испугался, не забыл ли он латинский язык, и уже воображал себе, как пойдет в первый класс начальной школы, раз уж он сошел с пьедестала и вновь обрел человеческое естество, придется таскать в ранце учебник Доната[98] . Однако, пока он шел по тополиной аллее, ему вспоминались и отрывки из его собственных «Записок о галльской войне», и выдержки из его же речей, и реплики из комедий Плавта и Теренция… Так его обрадовало обретение вновь родного языка, что он от удовольствия потер руки и продекламировал отрывок из Тита Ливия[99]: «Urbe a Gallis capta, cum flamen virginesque vestales sacra, onere partito ferrent…»[100] и так далее. Дойдя до Лесной дороги, сел на Прималеона, который к тому времени достаточно размялся, и поехал в свой лагерь, расположившийся идеальными кругами на отрогах холма с круглой вершиной, стоявшего посреди широкого поля. Юлий Цезарь глядел на свой лагерь с большой дороги, приложив к глазам руку козырьком от слепившего солнца, и восхищался безупречным строем палаток с широкой улицей посередине, а в глубине видел и свою палатку, возле которой был водружен его знак — два орла. На равнине, пожалуй, строй палаток был бы еще красивей — идеальными квадратами, но у горы было то преимущество, что из нее били родники, воды которых сливались в единый поток, заворачивающий к западу, откуда обычно нападают секваны[101], они почему-то убеждены, что в этом случае их примут за повернувшие вспять лучи заходящего солнца и враг в панике отступит. В этом случае поток служил бы естественным рвом. Вспомнив о родниках. Цезарь вспомнил также и о том, что ему необходимо каждое утро промывать глаза, так как за ночь они слипаются от желтого гноя. Поднес руку к ресницам — они были сухие и чистые: судя по всему, болезнь не выдержала стольких лет пребывания в мраморе.

Лагерь спал. Может быть, спал века, дожидаясь возвращения Цезаря. И не проснется, пока он не скажет, что вернулся. Пожалуй, лучше было бы пропустить осень и зиму и дождаться весны. Тогда, поднявшись на помост, сооруженный в девяти шагах от своей палатки, в тени орлов, Цезарь в полном боевом облачении, вдохновляемый ностальгией и славой, сказал бы: «Сейчас тринадцатое апреля!» И зацвели бы вишни, закуковала кукушка в лесу и радостно заржал бы Прималеон.

I

Паулос разложил на походном столике Юлия Цезаря карту равнины, пересекаемой широкой рекой. Цезарь провел указательным пальцем правой руки по извивам потока на всем его течении. Там, где проходил палец, извилистая синяя линия углублялась, русло заполнялось водой, так что Цезарь смог опустить в воду всю кисть руки, чтобы определить скорость течения.

— Течение спокойное! — сказал он.

Так же на ощупь искал броды и нашел один с каменистым руслом, пригодный для переправы повозок. Палец Цезаря проследовал по всему течению реки до Океана. «Как водомерка по речной глади, скользит его мысль по тишине». Потом Паулос расскажет об этом консулам так:

— Когда Цезарь изучал карту, я стоял в пяти шагах от него. Он сразу же определил, откуда появится враг, Асад Тирский. Указал дорогу меж березовых рощ и зарослей ольшаника, провел над ней ладонью — воздух в этом месте сразу наполнился птицами, испуганными огромной тенью его руки, которая простерлась над картой, как темная осенняя туча, надвигающаяся с моря. Обернувшись ко мне, пояснил: «Медленно спускаешься к броду, без единого звука, словно вечерняя тишина, и видишь, как на другом берегу мирно копошатся утки, отыскивая сочный стебель или дождевого червя, — это означает, что врага поблизости нет. Но если утки беспокоятся, летают над водой и скапливаются посередине реки, так и знай: на том берегу притаился враг. Когда все птицы мечутся над лесом и в вечернем воздухе перемешиваются разные племена крылатого народа — значит, Асад устроил в лесу засаду».

Паулос пояснит своим согражданам, что выражение Цезаря «разные племена крылатого народа» свойственно классическому стилю латинского языка, который великий император не утратил за долгие годы существования в чешском мраморе.

— Палец Цезаря указал на тропинку за лесом, которая вела к невысокому холму; южный склон его был покрыт виноградниками, северный — высокими травами. Цезарь вытащил из-под боковой лямки панциря зеленый платок и накрыл им луговую сторону холма. Оставил его там на несколько мгновений, затем снял и показал мне — платок был сухой и чистый. «Пологий уклон без ручьев, болот и луж! Прекрасное место для размещения конницы!»

Тут я подумал, не проголодался ли он, и положил на угол карты, поближе к нему, блюдо очищенных орехов и кусок хлеба, а сам стал рядом, держа в руке бокал с вином. Цезарь приподнял блюдо с орехами и хлеб, чтобы посмотреть, какую местность я ими закрыл, и улыбнулся: «Долина Родана, — сказал он. — Flumen est Arar»[102].

Я видел, что творится у него в голове, как будто она была передо мной открыта и все закоулки внутри черепа освещены, я видел, как сталкиваются и пересекают друг другу путь разные мысли, мысли о прошлом и мысли о новых веснах в будущем. Мысли отличались и по цвету — синие, красные, зеленые, черные, — наверно, есть такая наука, которая позволяет их классифицировать. Один цвет означает честолюбие, другой — плотские вожделения, третий — усталость от прошедших веков и давным-давно живших людей. Но теперь и здесь, среди этой пустоши, Юлий Цезарь выглядел непогрешимым, богоподобным. «Сколько легионов ты приведешь?» — спросил я. «Я приду один!» — ответил он. Затем подошел к разожженному мной костерку из досок от ящиков, в которые были упакованы римские стрелы, простер руки над огнем, немного погодя повернулся, чтобы погреть спину. Медленно прожевал орех и попросил еще вина. Я дважды наполнил его бокал. Тут он начал оглядывать меня с головы до ног, трогать мои мускулы, погладил по щекам, медленно и нежно провел рукой по моим длинным волосам. Видно, ему необходимо было после стольких лет полного одиночества прикоснуться к живому телу другого человека, он стосковался по дружбе и любви!

Паулос представил себе такое объяснение на тайном собрании консулов:

— В своем одиночестве он жаждал прикоснуться к другому телу! И я испугался, что в этот тихий вечер он будет домогаться моего тела! Ведь никого другого рядом с ним не было! Вероятно, в моем теле воплотились для него тела всех женщин и всех мужчин, которых он любил и которыми обладал, хотя, быть может, все они были для него лишь случайным сладким блюдом на каком-то празднике!

Паулос потупился, покраснел и сжал кулаки. Председатель-старейшина проглотил неизвестно которую по счету кофейномолочную карамельку, а консул по приправам и пряностям поднялся с кресла.

— И ты не пошел на самопожертвование?

Премьер-министр глядел на эту сцену с насмешливой улыбкой.

— Тише, тише, господа!

Его извечно усталый голос стлался по столу.

— Астролог, — добавил он, — не обязан докладывать, чем закончился этот эпизод!