ЛАМАС СТАРЫЙ
Родом он был из Санталья-де-Оскос, это неподалеку от страшного ущелья между отвесными скалами, прежде там жили чернецы, теперь живут кузнецы. Был он высоченный, худющий, глаза светлые, а подглазья очень впалые и темные. На лоб спадали белые завитки. Садился и приказывал больному сесть насупротив. Спрашивал у него все имена и клички: и как дом прозывается, и какое прозвище у семьи, и какое у него у самого, какие шутейные прозвания давали ему в малолетстве либо в отрочестве братья и сестры, родные и друзья.
— Меня, — сказал я ему как-то, — братья прозвали «ножки-спички».
— Потому как был ты тощенький и долговязый! Помню, как же!
Вынимал он из кармана самарры — зеленого сукна была и с черными бархатными кантами — кожаный футляр, в котором хранил плотничий отвес. Больной должен был упереться локтем левой руки в левое колено и держать отвес меж большим и указательным пальцами, так чтобы груз повис над самым носком башмака. Ламас Старый заставлял больного высидеть в такой позе почти четверть часа. Ламас приглядывался к тому, как дрожит свинцовый шарик, и по нему изучал пульс больного. Затем больной должен был некоторое время смотреться в зеркальце, которое давал ему Ламас Старый.
— Помнишь, каким ты был десять лет назад? Какие перемены примечаешь?
Больной описывал, что нового он в себе углядел. Ламас Старый, новый Ханс Каспар Лафатер, придавал всем переменам величайшее значение. Он выслушивал от больного всю историю болезни его и всю историю его жизни. Как и все известные мне знахари, с больными он держался, как внимательный друг, как сочувствующий исповедник.
— Никто на тебя хвори не напускал, — говорил он обычно больному.
Он был того мнения, что болезни мы сами в себе вызываем. Заболеть можно оттого, например, что тебе привиделся какой-то сон, что ты не помочился вовремя, что задумал недоброе, что не удовлетворил какое-то свое желание, что позавидовал такому-то, что на такого-то затаил злобу. Человек смиренный, немногословный, милосердный, благорасположенный к людям неподвластен многим заболеваниям. У людей высокомерных, скупых, злоречивых, гневливых кровь кипит, и болезни легко находят доступ к ним в плоть. У всякой болезни есть человеческое имя, неведомое врачам; врачи вообще знают лишь общие названия болезней, принятые в науке, а потому, чтобы лечить, им требуется наука и лекарства по науке. Но возьмем для примера конкретную болезнь Педро Переса, Кузнецом его прозвали, а в детстве две клички у него было, Пузырь и Брюхан, потому что был он очень пухлый, вялый и рохля, а теперь, когда ему сорок пять, это старообразный и костлявый человек и видеть не может ни сала, ни похлебки из каштанов, собирался когда- то жениться на девушке из одной горной деревушки, да нашелся малый попроворнее и отбил ее, и Педро уехал в Аргентину, прожил там несколько лет и вернулся с пустыми карманами и т. д. и т. п.; так вот, от его болезни ниточки тянутся к тому обстоятельству, что все предки Педро были в Виларе кузнецами — а кузнецы часто сплевывают; ремесло у них такое, часто приходится сплевывать, вот откуда все его беды: и пухлость в детстве, и теперешние неприятности, неудача в любви, путешествие за океан, невеселое возвращение с тощим кошельком… Может, у него камень в печени, а то и два, но, главное, стряслось с ним все, о чем сказано, и надобно дать его болезни человеческое имя, ежели правильно подобрать, узнается, может ли выздороветь Педро Перес, по прозванию Кузнец, еще прозванный Пузырем и Брюханом. Говорят, Ламас Старый многих вылечил, всего-навсего шепнув на ухо пациенту имя его болезни.
— Многие ничем и не больны, — утверждал он. — Все дело в том, что потеряли вкус к жизни.
Некоторых он вылечил, подыскав, с кем вступить в брак, а других — насмешив забавными историями, которые он, такой серьезный человек, очень хорошо рассказывал. По большей части то были истории про глухих. В Гаване, на площади, сидит на скамейке один человек, и из правого уха торчит у него веточка черешни, вся в спелых плодах. Шел мимо негритянский парнишка, увидел, подивился, стал разглядывать человека, у которого внутри вроде бы черешневое деревце. Подходит негритянский парнишка к человеку и говорит:
— ?Oye, chico, te sale una rama con cerezas por la oreja![4]
Человек поднял голову и спросил негра, что такое тот говорит.
— ?Que te sale una rama de cereza por la oreja!
Но как ни орал негр, человек этот, а был он галисиец из Вильялбы, не мог расслышать, вот и сказал наконец:
— Приятель, говори мне в другое ухо, сам видишь, из этого у меня ветка черешни торчит!
Говаривал Ламас, что за тяжбы расплачиваются здоровьем еще больше, чем деньгами.
— Лучшее лечение — праздность.
И предписывал пациентам купания, отдых, подыскивал им развлечения.
— Почему бы тебе не выучиться играть на волынке?
На одного, по прозвищу Грелка, из Виламеа, ростовщик он был, напала перемежающаяся лихорадка и не отстает: то весь горит, то помирает, то знобит его нещадно. Когда знобило, он так дрожал, что не мог высчитать проценты. Со страху сон потерял. Врачи ничего не могли поделать, в аптеках Рибадео он больше сотни песо оставил. Превратился в живые мощи. Племянники позвали к нему Ламаса Старого. Ламас с ним целый вечер просидел.
— Тревога тебя замучила, только и всего. Бросай дела, надень самую худую одежонку, ступай в Маринью и, покуда стоит теплая погода, проживи там месяца два-три на милостыню. С собою ни грошика не бери. Ни с кем не знайся. Проси милостыню со всем смирением, благодари, принимай подаяние — вот и весь сказ.
И Грелка так и сделал — и выздоровел. Выздоровел телом и помягчел душой. Должники его обнаружили, что стал он сострадательнее. Дожил до девяноста.
Была у Ламаса Старого записная книжка, он заносил туда человеческие имена болезней и никому ее никогда не показывал.
ХРОМЕЦ ИЗ ЭНТРЕБО
В Энтребо, что в приходе Лабрада-де-Бурис, округ Вильялба-де-Луго, был один хромец по имени Освалдо, Освалдо Жове. Сидя казался он великаном, но встанет, и сразу видно: грудь-то молодецкая, брюхо круглое, а ножонки кривые и короткие. Но со всем тем потихоньку да полегоньку Освалдо много миль выхаживал и славился как искусный охотник. Выходил на охоту без пса, но нюх у него был такой, что и бургосской легавой на зорьке до него далеко: и след брал, и куропаток поднимал. В нагрудном кармане носил он всегда тетрадку, на страницах которой были наклеены портреты артисток, ими раньше сигарные коробки украшали; Освалдо разглядывал пышные телеса и расплывался в ухмылке. Из этих красоток меньше всего нравились ему Клео де Мерод и одна певичка из Бильбао, по имени Дора, по прозвищу Балагурка. Форнарине предпочитал он Челито, а Амалию Молина в грош не ставил. Скопит несколько песо — и спускается в долину; в Баоамонде садился в поезд и отправлялся в Мадрид — увидеть их вживе. Как-то раз закутил, деньги все вышли. До Луго от Мадрида добирался пешим ходом, кроликов подшибал камнями в полях Кастилии и Леона, а потом жарил, braseando folgueiras е algun terron. В Луго взял взаймы три реала и доехал поездом до Баоамонде, покуривая сигару, которую подарил ему Монтенегро из Бегонте. Из этой поездки привез книгу, по которой выучился предсказывать погоду и лечить болезни домашнего скота. Еще привез он «La Desesperacion» Эспронседы[5] и молитву на случай града. Начал Освалдо предрекать ветры и заморозки, дожди и бури, и все сбывалось. Прославился он как коновал: лошадиные хвори знал, как никто. Артистки ему осточертели, а потому он выдирал листки из тетрадок с красавицами и на обратной стороне выписывал рецепт, так что хозяин занедужившего мула или коровки заявлялся в аптеку Басанты в Вильялбе или в аптеку Лабарты в Гитирисе с листком, на одной стороне которого Пакита Руэда выставляла напоказ все, чем щедро одарила ее природа, а на другой стороне значилась доза опия.
