Раньше был он общителен, любил поговорить, поспорить, был противником Пепе Бенито, а стал хмурым нелюдимом и унылым молчальником. Начал брать уроки латыни у священника из Бегонте и через год досконально знал грамматику Араужо. Пошли слухи, что запирается он на скотном дворе с хворой скотинкой и оба разговаривают — Освалдо на латыни, а скотинка на своем языке.
— Для того только и латынь выучил, — говорили люди.
Прикопил деньжат. Построил себе домишко в Энтребо, в самой высокой части, близ Порто-де-Шове, и не выходил оттуда неделями, ни с кем не разговаривая и не наведываясь к больным. Иногда спускался на дорогу и поджидал, пока не появится кто-то из соседей.
— Скажи такому-то, завтра либо послезавтра у него скотинка занедужит. Пускай купит это вот лекарство.
И протягивал рецепт, на одной стороне которого красовалась Хулита Понс, а на другой — пропись слабительного.
Прослыл чародеем. Предсказывал, сколько поросят принесет свиноматка, и угадывал, жив или умер человек, о котором знали только, что он в Америке. В Лабраде и в Бегонте есть люди, которые уверяют, что его видели одновременно в двух местах на расстоянии в шесть миль одно от другого. В последние годы жизни он говорил только по-латыни, но все его понимали. И вот однажды нашли его мертвым в зарослях дрока, лицо было обглодано каким-то зверем, возможно волком.
— Только не волком, — говорит Марсело де Мурас, холостильщик, который никогда не унывает и отвечает иронически, когда его спрашивают, какое у него ремесло: «Холостильщик, к вашим услугам!»
Если верить этому самому Марсело, Освалдо и домик-то в Энтребо построил ради того только, чтобы беседовать с волками. Марсело знает об этом от одного своего приятеля, тот пошел к Освалдо, потому что кобыла у него должна была жеребиться; пришел и видит: сидит Освалдо у дверей и с волчицей разговаривает, а волчица не соглашается, головою мотает.
Доныне передают крестьяне друг другу рецепты Хромца из Энтребо, они почти что реликвии: изображение певицы или танцовщицы, наклеенное на обратной стороне, придает им особую ценность, крестьяне приписывают этим изображениям магическую силу, настолько, что после того, как дадут больному лекарство, прикладывают ему к брюху портрет Горлинки Валенсии или прекрасной Гойи. Здесь у нас в округе Мондоньедо есть одна знахарка, полупомешанная, таскает с собою по ярмаркам книгу, она ее в плотную бумагу обернула, и написал кто-то по ее просьбе на книге: «Главная целительница» — крупными буквами, чтобы людям в глаза бросалось. Спросишь ее, как выучилась своей науке, она прошепчет вам на ухо:
— В книге вычитываю, по какой сам Хромец из Энтребо обучался. Все, что знаю, в этой книге вычитала.
Чтение, само собою, тоже по волшебству совершается, поскольку эта самая «главная целительница» читать не умеет. Неразрешимая загадка.
VI
ПАРДО ИЗ ПОНТЕСА
Пардо из Понтеса был великий костоправ, и врачебное его искусство высоко ценилось. Человек он был очень начитанный и, дабы придать торжественность своим рецептам, между названием лекарства и дозою вставлял слово «например». Писал: «Препарат опия, например, двадцать капель». При посещении больного, с которым был на «ты», он, покуда выстукивал его, разглядывал его язык и проверял пульс, обращался к нему на «вы». Он различал больше разновидностей плохого пульса, чем китайцы, скажу я вам, а у китайцев таких разновидностей тринадцать. Он был большой искусник ставить горчичники, причем при изготовлении таковых использовал не только горчицу — которую у нас называют «щипуха», — но и шафран, и крапиву.
— Как Шаниньо? — спросят его, бывало.
— Получше. У него в печени поддувает, я ему горчичником это дело подправил. Скоро забудет про хворь.
Пардо утверждал, что, когда печень выделяет пузырьки воздуха, дело может плохо кончиться. Внутри тела у нас дуют ветры, северные, западные и всякие другие, иной раз очень буйные и жаркие, и движутся они внутри нас по разным направлениям. Пардо был большим поклонником вина из Малаги. Когда садился выписывать рецепт, требовал, чтобы зажгли свечу, даже в полдень. С пациентов брал обыкновенно три песеты: шесть реалов за то, что осмотрел больного, да еще шесть за то, что выписал рецепт. В дополнение соглашался угоститься омлетом с колбасой либо ветчиной да стаканом вина. И ежели, например, отправлялся в Ромарис навестить десять человек больных, заглатывал десяток омлетов.
Во время испано-кубинской кампании Пардо из Понтеса служил на Кубе и воротился оттуда хромым. Служил он в коннице и похвалялся, что был кавалеристом хоть куда. Читать умел только вслух и вставлял в статьи Сосайи[6], которые были для него Священным писанием, фразы собственного сочинения. Любил побиться об заклад, у кого почерк лучше, о болезнях же говорил очень сдержанно, очень кратко и по возможности не называя имени больного. Чуть что, посылал к такой-то матери Вейлера[7]. Обыкновение это вывез он с Кубы. Вывез и немало других речений. При виде больного, который был очень худ, сутулился, глядел в землю, тотчас же орал:
— ?Parece, chico, que andas buscando la cogada del lagarto![8]
Выиграв пари по поводу почерка, с полчаса посмеивался над проигравшим:
— ?Ahora vete a conur pan de piquitos![9]
Когда в тридцать шестом началась война, он натерпелся страху. Побаивался одного медика из Луго. Стал неразговорчив, навещал лишь немногих больных. Приходил к моему отцу в аптеку, присаживался в уголку, закуривал цигарку и не выказывал охоты ни биться об заклад, у кого почерк лучше, ни повествовать о Кубе. О невзлюбившем его враче сказал как-то:
— ?Ese me va a mandar a coger postalitas![10]
Пардо был большим любителем играть в лотерею, но играл особым способом, не покупая билетов и не входя ни с кем в долю. Записывал номера. У него была теория — я сам не раз слышал — вот какого рода: всем нам однажды в жизни благоприятствует луна, негры-крестьяне на Кубе зовут такую луну «la pompoga»[11], и при умении можно выяснить, когда начнет она нам благоприятствовать. Пардо из Понтеса дожидался своего часа с помощью лотереи; записывал номер, а потом проверял по списку, пал на него выигрыш или нет; за семь лет ни один из его номеров ничего не выиграл, даже включая лотерею Кейпо де Льяно в Севилье. Подсчитать, так если бы он играл, проиграл бы тысячи две песо. Потом на номера Пардо начали выпадать то возмещения стоимости билета, то небольшой выигрыш, но покупать билеты он не отваживался из опасения рассердить луну и прошляпить таким манером большой выигрыш. И вот как-то на его номер пришелся самый крупный выигрыш Рейзесской лотереи. Он потерял сон. Появился в Мондоньедо. Взял с собою из дому шпик и каравай хлеба, держал эти припасы в цирюльне Пальярего. За вином посылал в таверну «Большое ранчо». Изучал расположение звезд и, слюня химический карандаш так часто, что золотые его зубы были в фиолетовых пятнах, целыми днями записывал номера. Наступил день розыгрыша, и на его номер не выпало даже возмещения стоимости билета. Список выигрышей он просматривал в моем присутствии. Весь список прочел вслух.
— Розыгрыш пришелся как раз на то время, когда луна пошла на ущерб, — сказал он спокойно, — Вот в чем оплошка.
Взял свой зонт и ушел. Оставил в цирюльне больше двух фунтов шпику и почти непочатый каравай: история с «нарядной луной» так его разбередила, что ему кусок в горло не шел. Больше я его не видел. Иногда справлялся о нем у его племянника, Жезуса до Фидалго. Похоже, после лотерейной истории он малость повредился в уме. Говорил, есть на Кубе одна травка, с помощью которой негры определяют, когда луна начинает к вам благоволить; и он собирался просить одного из своих братьев, который жил на Кубе, держал прачечную в Ольгине, чтоб тот ему эту травку прислал. Племянник дядюшкины горести переживал как свои собственные.
— Удалось бы ему правильно высчитать!
