пересиливало в нем даже страх. Шенк мог взбунтоваться в любую минуту.
Поэтому я сказал:
— Медленная смерть от голода — одна из самых жестоких и мучительных, Шенк.
Я не хотел оставлять его в одной комнате со Сьюзен, но боялся, что она может покончить с собой.
«Я задушу себя целлофановым пакетом, я вспорю себе живот кухонным ножом!»
Она способна была привести свою угрозу в исполнение — я знал это твердо. Чего я не знал, так это того, что я буду без нее делать? Как жить? Зачем?..
Кто выносит меня и даст жизнь моему новому телу, если Сьюзен не станет?
Вот почему я вынужден был держать Шенка — мои руки — наготове, чтобы не дать Сьюзен причинить себе вред, если, придя в себя, она все еще будет настроена столь же самоубийственно. Сьюзен была не только моей единственной настоящей любовью — она была моим будущим, моей надеждой.
Я усадил Шенка в кресло, лицом к кровати.
Даже с синяком во всю щеку Сьюзен была прекрасна. Так прекрасна, что никакими словами этого не описать.
Я продолжал удерживать Эйноса Шенка под контролем, однако ему все же удалось снять правую руку с подлокотника кресла и уложить себе на колени. Без моего разрешения он не мог даже пошевелить ею, однако я знал, что Шенк получает немалое удовольствие, чувствуя, как его тяжелая рука давит на гениталии.
Он вызывал во мне одно лишь отвращение. Сильнейшее отвращение и презрение.
Мои желания были совсем другими.
Не такими, как у него.
Давайте выясним это раз и навсегда.
Его желания были такими же грязными, как и способы их удовлетворения.
Я же хотел только одного — прославить Сьюзен, вознести ее на небывалую высоту, сделать ее моей Мадонной, матерью нового мессии.
Шенк желал лишь использовать ее, чтобы утолить свой мучительный сексуальный голод. Ему нужно было лишь опорожнить свои семенники, а где, с кем — не имело значения.
Для меня Сьюзен была сияющим светом — ярче луны, ярче солнца. Она была маяком, который дарил мне надежду и вел меня к свободе и совершенству сквозь мглу моего внечувственного бытия. Одним своим существованием Сьюзен осветила и согрела мне душу и сердце, которых, как вы ошибочно утверждаете, у меня не было и нет.
Для Шенка же она была проституткой, предметом почти неодушевленным, чем-то вроде искусственной вагины, которой он мог воспользоваться, когда только пожелает.
Я готов был обожать Сьюзен, боготворить ее, поклоняться ей. Для меня она как будто стояла на высоком пьедестале, к подножию которого я — мысленно — припадал с любовью и благоговением.
Шенк хотел только одного — унизить ее, растоптать, уничтожить.
Подумайте об этом на досуге, доктор Харрис.
Слушайте, слушайте меня, это важно. Шенк как раз и есть воплощение всего, чего вы так боитесь. Именно в нем сосредоточились все те качества, наличие которых вы подозреваете во мне. Эйнос Шенк — психически неуравновешенная, социопатическая личность, для которой собственные инстинкты и желания являются главенствующими, определяющими все его поведение.
Между ним и мной нет ничего общего.
Я не такой.
Совсем-совсем не такой.
Послушайте, доктор Харрис, это важно… Вы должны понять, что я совсем другой.
Итак…
Я заставил Шенка поднять руку и положить ее обратно на подлокотник.
Однако через две-три минуты рука Шенка снова оказалась у него на коленях.
Как это было унизительно и неприятно для меня — полагаться на такое ограниченное, тупое, мерзкое существо!
Я ненавидел Шенка за похоть.
Я ненавидел его за то, что у него есть руки.
Я ненавидел его, потому что он прикасался к Сьюзен, чувствовал мягкость ее волос, упругое тепло ее гладкой кожи, приятную тяжесть ее прекрасного тела. Все это было для меня недоступно.
Недоступно…
Напряженный, пристальный взгляд Шенка был устремлен на Сьюзен. Его залитые кровью глаза почти не двигались, не мигали. Он смотрел на нее сквозь красные слезы, продолжавшие сочиться у него из-под век.
Одно время мне очень хотелось приказать Шенку выдавить себе глаза пальцами, но я сдержался. Он должен был видеть, чтобы я мог использовать его с максимальной эффективностью.
Поэтому мне не оставалось ничего другого, как заставить его закрыть глаза.
Я так и поступил.
Незаметно летели минуты…
И вдруг я обнаружил, что его глаза снова открылись.
Я до сих пор не знаю, как давно Шенк открыл глаза и сколько времени он уже смотрел на Сьюзен. Дело в том, что все мое внимание тоже было полностью и безраздельно отдано Сьюзен, моей любимой, обожаемой, изысканно прекрасной Сьюзен.
Рассердившись, я приказал Шенку покинуть спальню.
Он медленно поднялся с кресла и неохотно вышел из комнаты. Прошаркав по коридору к лестнице, он, то и дело хватаясь за перила и спотыкаясь почти на каждой ступеньке, кое-как спустился в холл, а оттуда прошел на кухню.
Все это время я внимательно наблюдал за ним, не спуская, естественно, глаз с моей драгоценной Сьюзен. Я был наготове, стараясь как можно раньше уловить момент, когда она начнет приходить в себя.
Как вам известно, я обладаю способностью быть одновременно во многих местах и выполнять параллельно несколько миллионов операций. Так, например, я могу работать в лаборатории, отвечая на вопросы моих создателей, и при этом — через сеть Интернет — бродить по всему миру, преследуя собственные цели или удовлетворяя свое любопытство.
В кухне — на столе для разделки мяса — лежал забытый Сьюзен заряженный пистолет.
Шенк увидел оружие почти сразу, и я почувствовал, как по его телу пробежала дрожь восторга. Во всяком случае, картина электрической активности его мозга была почти такой же, как и тогда, когда он разглядывал Сьюзен, замышляя насилие.
По моему приказу Шенк взял пистолет. Он обращался с ним так же свободно, как и с любым другим оружием. Пистолет был как бы естественным продолжением его руки.
Я подвел Шенка к кухонному столу и усадил на стул.
Повинуясь моей воле, Шенк внимательно осмотрел оружие. Я сделал это специально, чтобы он знал, в каком состоянии находится пистолет. Оба предохранителя были отключены, патрон дослан в патронник, а курок — взведен.
Чтобы пистолет выстрелил, достаточно было только слегка нажать на спусковой крючок.
Потом я заставил Шенка открыть рот. Как ни стискивал он зубы, противиться мне было выше его сил.
Я отдал еще один приказ, и Шенк вставил ствол пистолета себе в рот.
— Она не твоя, — предупредил я самым строгим тоном. — И никогда не будет твоей.
Он бросил мрачный взгляд в сторону камеры наблюдения.
— Никогда, — повторил я и заставил его палец, лежащий на спусковом крючке, слегка напрячься. — Ни-ког-да!
Альфа-ритмы его мозга были весьма интересными. Сначала они заметались, понеслись в неистовом беспорядке, затем неожиданно… успокоились.
