— Люблю… тебя.
— Я тоже люблю тебя, милая, — голос Целестины дрогнул. — Очень люблю.
Глаза Фими широко раскрылись, пальцы до боли сжали руку Целестины, тело заметалось на операционном столе, она выкрикнула: «Н-не-е-е, н-не-е-е, н-не-е-е!»
А потом рука её обмякла, тело — тоже, глаза застыли, потемнев от смерти, уставившись в никуда, на электрокардиографе зелёная точка начала вычерчивать прямую.
Целестину быстренько отодвинули от стола: хирургическая бригада предпринимала попытку вывести Фими из состояния клинической смерти. Потрясённая, она пятилась, пока не наткнулась на стену.
В Южной Калифорнии, с приближением зари нового знаменательного дня, Агнес Лампион все ещё снится её новорождённый сын: Бартоломью лежит в кювезе, а над ним на белых крылышках порхают ангелочки, серафим и херувим.
В Орегоне, стоя у кровати Каина Младшего, вращая монету по левой руке, Томас Ванадий спрашивает об имени, которое произнёс мучимый кошмаром подозреваемый.
В Сан-Франциско Серафима Этионема Уайт лежит на операционном столе. Прекрасная и шестнадцатилетняя. Врачам спасти её не удалось.
С нежностью, удивительной и трогательной для Целестины, высокая медсестра закрывает глаза мёртвой девушки. Достаёт чистую простыню, разворачивает её и покрывает ею тело, начиная с ног. Лицо исчезает последним.
И вдруг застывший мир снова приходит в движение…
Стянув с лица хирургическую маску, доктор Липскомб подошёл к Целестине, которая по-прежнему вжималась спиной в стену.
Его узкое, длинное лицо, казалось, вытянулось ещё больше под грузом лежащей на нём ответственности, а в зелёных глазах читалось сострадание человека, по себе знающего, каково терять самых близких.
— Я очень сожалею, мисс Уайт.
Она моргнула, кивнула, но ответить не смогла.
— Вам потребуется время… чтобы сжиться с этим. Может, вы хотите позвонить родным.
Её отец и мать все ещё пребывали в мире, где Фими была живой. И теперь предстояло перенести их в новый мир. Она не знала, где взять силы, чтобы снять телефонную трубку.
Но ещё больше страшило Целестину другое: ей предстояло самое тяжёлое в жизни испытание — наблюдать, как тело вывезут из операционной. Наверное, собственная смерть принесла бы ей меньше страданий.
— И, разумеется, вы должны дать необходимые указания относительно тела, — продолжал доктор Липскомб. — Сестра
Джозефина отведёт вас в кабинет кого-нибудь из социальных работников, с телефоном, всем необходимым, вы сможете побыть там, сколько сочтёте нужным.
Она слушала вполуха. Тело онемело. Она словно находилась под анестезией. Смотрела мимо него, в никуда, казалось, голос долетал из-под нескольких хирургических масок, хотя он сдвинул на шею ту единственную, в которой оперировал.
— Но прежде чем вы покинете больницу Святой Марии, я бы хотел, чтобы вы уделили мне несколько минут. Для меня это очень важно. Дело сугубо личное.
Тут до неё дошло, что Липскомб очень уж взволнован, даже с учётом того, что на его операционном столе только что умерла пациентка, пусть за ним и не было никакой вины.
Когда она встретилась с ним взглядом, хирург-акушер добавил:
— Я вас подожду. Скажите, когда сможете меня выслушать. Сколько бы вам ни потребовалось времени, чтобы прийти в себя. Понимаете… перед вашим приходом сюда произошло нечто экстраординарное.
Целестина хотела отказаться, чуть не сказала, что её совершенно не интересуют чудеса медицины или психологии, свидетелем которых ему довелось стать. Единственное чудо, которое имело значение, оживление Фими, не состоялось.
Но, глядя на его доброе лицо, зная, что он приложил все силы для спасения сестры, не смогла сказать «нет». Кивнула.
Ребёнка в операционной уже не было.
Целестина не заметила, когда его унесли. Она хотела ещё раз взглянуть на него, пусть от одного его вида её чуть не выворачивало наизнанку.
Вероятно, её лицо разительно изменилась, когда она пыталась вспомнить, как выглядел младенец, потому что хирург спросил:
— Да? Что-нибудь не так?
— Ребенок…
— Её унесли в палату для новорождённых.
— Мисс Уайт? Хотите, чтобы я показал вам дорогу? Она покачала головой:
— Нет. Благодарю вас, не надо. Я зайду туда позже. Результат изнасилования, ребёнок воспринимался Целестиной как раковая опухоль, как зло, унёсшее жизнь. Она не хотела смотреть на новорождённого, как не стала бы смотреть на поблёскивающее от крови, только что вырезанное из тела новообразование. Поэтому она и не запомнила, как выглядела девочка.
Одна мелочь, одна-единственная, не выходила у неё из головы. г
Но она не могла полностью полагаться на свою память, потому что стояла у операционного стола в невменяемом состоянии. Может, она ничего и не видела, только подумала, что видела.
Одна мелочь. Одна-единственная. Но очень важная, и Целестина знала, что должна получить однозначный ответ, прежде чем покинуть больницу Святой Марии, пусть для этого и придётся ещё раз взглянуть на ребёнка, порождение насилия, убийцу её сестры.
Глава 19
В больницах, так же как на фермах, завтракают рано, чуть ли не с рассветом, потому что и выздоровление, и ведение сельского хозяйства — работа тяжёлая, и долгие дни уходят на то, чтобы спасти человеческие существа, тратящие не меньше времени на приобретение тех самых болезней, от которых потом пытаются избавиться.
Два яйца всмятку, кусочек хлеба, стакан яблочного сока и блюдечко апельсинового джелло[13] принесли Агнес Лампион в тот самый час, когда на фермах в глубине материка петухи ещё кукарекали, а толстые курицы самодовольно квохтали над только что снесёнными яйцами.
Хотя спала Агнес хорошо, а кровотечение удалось полностью остановить, она слишком ослабела, чтобы самостоятельно справиться с завтраком. Обычная ложка весила для неё никак не меньше лопаты.
И аппетита у Агнес не было никакого. Все её мысли занимал Джой. Рождение младенца здоровым она почитала за счастье, но оно никак не компенсировало её утрату. И пусть по жизни Агнес успешно противостояла депрессии, теперь на её сердце опустилась темнота, которую не могли рассеять тысяча, а может, и десять тысяч рассветов. Если бы дежурная медсестра попыталась уговорить её позавтракать, Агнес скорее всего отказалась бы от еды, но она не могла устоять перед настойчивыми уговорами одной известной ей портнихи.
