— Только не будем сейчас о циклонах! — Эдом поспешил к универсалу, чтобы вытащить коробки с ветчиной и консервами.
Такого угрожающего неба, синего, без единого облачка, видеть ему ещё не доводилось. И воздух абсолютно сухой. Вокруг всё застыло. Определённо, погода под землетрясение. До того, как этот знаменательный день сменится ночью, земля дрогнет и пятисотфутовые приливные волны накатят на берег.
Глава 25
Из семи новорождённых ни один ещё не понимал, как много ужасов таится в мире, в который они только что пришли.
Монахиня и медсестра привели Целестину в палату для новорождённых.
Она старалась держаться спокойно, должно быть, у неё получалось, потому что ни одна из женщин, похоже, не почувствовала едва ли не парализовавшего её страха. Двигалась она как автомат, с трудом передвигая негнущиеся ноги, мышцы сводило судорогой.
Медсестра взяла малышку из колыбельки, передала монахине. Монахиня с младенцем на руках повернулась к Целестине, отдёрнула тонкое одеяльце, чтобы Целестина могла получше разглядеть свою племянницу.
У Целестины перехватило дыхание: её подозрения подтвердились. Цветом кожи крохотная девочка никак не тянула на шоколад, только на кофе с молоком.
Много поколений ни по прямой линии, ни среди ближайших родственников Целестины ни у кого не было столь светлой кожи. Все они, без единого исключения, цветом напоминали тёмное красное дерево.
То есть Фими скорее всего изнасиловал белый.
Кто-то из её знакомых. Возможно, его знала и Целестина. Жил он или в Спрюс-Хиллз, или где-то неподалёку, поскольку Фими видела в нём реальную угрозу своей семье.
Целестина не собиралась изображать детектива. Она знала, что никогда не сможет выследить мерзавца и у неё не хватит духа обвинить его в совершенном преступлении.
И потом, пугал её не монстр, который был отцом этого ребёнка. Пугало решение, которое она приняла несколько минут тому назад, сидя в пустой больничной палате на седьмом этаже.
Она ставила на кон всё своё будущее, если собиралась реализовать принятое решение. Здесь и сейчас, в присутствии малышки, в ближайшие одну или две минуты, ей предстояло или передумать, или обречь себя на куда более трудную и опасную жизнь, чем та, что она рисовала себе раньше. — Можно мне? — она протянула руки.
Без малейшего колебания монахиня передала младенца Целестине.
Девочка казалась невесомой. Весила она пять фунтов и четырнадцать унций, но Целестина испугалась, что девочка легче воздуха и может уплыть из рук своей тётушки.
Целестина смотрела в маленькое личико цвета кофе с молоком, выгоняя из себя последние остатки злобы и ненависти, которые распирали её в операционной.
Если бы монахиня и медсестра могли знать об отвращении, которое совсем недавно испытывала к девочке Целестина, они никогда не пустили бы её в палату для новорождённых, никогда не доверили бы ей младенца.
Это порождение насилия. Это убийца её сестры.
Она всматривалась в блуждающие глаза малышки в поисках греховности, доставшейся ей от отца.
Эти маленькие ручонки, такие слабые сейчас, которые со временем станут сильными. Будут ли они способны на злодеяния, как руки её отца?
Это незаконнорождённое дитя. Это отродье человека-демона, которого Фими полагала больным и злобным.
И пусть сейчас перед ней был невинный младенец, сколько боли эта девочка могла принести остальным? Какие преступления могла совершить?
Но старания Целестины пошли прахом. Не смогла она найти в младенце даже малой толики злобы, доставшейся ей от отца.
Вместо этого она видела возродившуюся Фими.
Она видела ребёнка, которому угрожала опасность. Где-то в Орегоне жил насильник, способный на любую жестокость, мужчина, способный на все, если, конечно, Фими не ошиблась, в том числе и на убийство дочери, о существовании которой пока не подозревал. Над Ангелом, если уж она назовёт девочку, как хотела Фими, нависла та же угроза, что и над младенцами Вифлеема, которых перебили по указу царя Ирода.
Малышка ухватилась крохотной ручкой за указательный палец своей тёти. Пальчики держали на удивление крепко.
Вернув новорождённую монахине, Целестина спросила, откуда ей можно позвонить по личному делу.
Снова кабинет социального работника. Дождь тихонько барабанил по окну, за которым ещё так недавно всматривался в туман доктор Липскомб, не рискующий встретиться взглядом с Целестиной, рассказывая о контакте Фими с давно умершими дорогими ему людьми.
Сев за стол, Целестина вновь позвонила родителям. Её всю трясло, но голос звучал ровно.
Отец и мать говорили с ней одновременно, по параллельным аппаратам.
— Я хочу, чтобы вы удочерили ребёнка. — И продолжила, не дожидаясь ответа: — Мне исполнится двадцать один год только через четыре месяца, но даже тогда у меня могут возникнуть проблемы с удочерением, потому что я — одинокая. А на то, что я её тётя, никто и не посмотрит. Если вы её удочерите, я её воспитаю. Обещаю вам. Возьму на себя всю ответственность. Можете не волноваться, я не передумаю и не подброшу её вам. С этого момента она становится стержнем всей моей жизни. Я это понимаю. Я это принимаю. Я этому рада.
Она опасалась, что они начнут спорить с ней. И хотя знала, что решение её непоколебимо, тревожилась о том, что может не выдержать этого испытания.
Но отец не стал её разубеждать, лишь спросил:
— В тебе говорят эмоции, Цели, или рассудок играет в твоём решении не меньшую роль, чем сердце?
— Не меньшую. Я все продумала, папа. За всю жизнь я не принимала более продуманного решения.
— Чего ты нам недоговариваешь? — вмешалась мать, интуитивно чувствуя, что Целестиной движет не только голос крови.
Целестина рассказала о Нелле Ломбарди и о послании, переданном Фими доктору Липскомбу после того, как её вывели из состояния клинической смерти.
— Фими… была особенная. Я думаю, и ребёнок этот не такой, как все.
— Помни её отца, — вставила Грейс.
— Да, помни, — согласился её отец, священник. — Если кровь заговорит…
— Мы в это не верим, не так ли, папа? Мы не верим, что кровь заговорит. Мы верим, что рождены в надёже под пологом милосердия, не так ли?
— Да, — согласился он. — Верим.
