желал этого. Он всеми силами гнал от себя мысли о Купере, но снова и снова возвращался к ним, как делал бы это с больным зубом, беспрестанно против своей воли дотрагиваясь до него кончиком языка. Ему казалось, что чья-то злая воля
Из табличек с именами владельцев на выстроившихся вдоль крытой галереи перед входом в жилой комплекс почтовых ящиков Вассаго выяснил, что Уильям Купер занимает квартиру № 28. Пройдя по галерее во внутренний двор, обсаженный пальмами, фикусами и папоротниками и подсвеченный слишком уж многочисленными, с его точки зрения, спрятанными в кустах декоративными лампами, он поднялся по внешней лестнице на крытую галерею, в которую выходили двери квартир второго этажа двухэтажного жилого комплекса.
Вокруг не было ни души. 'Палм Корт' мирно почивал.
Хотя было уже за полночь, окна квартиры Купера были освещены. До Вассаго доносились приглушенные звуки телевизора.
Окно справа от двери забрано многостворчатыми ставнями. Но сквозь неплотно прикрытые створки виднеется кухня, тускло освещенная лампочкой в решетчатом плафоне.
Второе окно, большее по величине, слева от двери, выходило на галерею из гостиной. Между неплотно задернутыми шторами изнутри просачивалась полоска света. Сквозь эту щель можно было видеть полулежавшего, полусидевшего в большом кресле с откидной спинкой мужчину с задранными на небольшую скамеечку перед телевизором ногами. Его склоненная набок голова была повернута лицом к окну, и казалось, что он спит. Стакан, наполненный янтарного цвета жидкостью, стоял рядом с наполовину опорожненной бутылкой 'Джека Даниэля' на журнальном столике, плотно придвинутом к креслу. Из бумажного пакета, свалившегося со столика на покрытый желчно-зеленым ковром пол, просыпались оранжево-золотистые сырники.
Вассаго быстро оглянулся по сторонам, внимательно осмотрел двор. Никого.
Попытался отодвинуть окно гостиной, но оно не поддалось: то ли проржавело, то ли было закрыто изнутри. Тогда он решил попытаться проникнуть внутрь через окно на кухне, но, проходя мимо двери, просто так, на всякий случай, толкнул ее. Дверь оказалась незапертой. Он вошел внутрь, плотно прикрыл ее за собой и запер на замок.
Мужчина в кресле, видимо, сам Купер, даже не пошевелился, когда Вассаго плотно задвинул шторы на окне.
Теперь кто бы ни проходил по галерее, никак не смог бы заглянуть в комнату и увидеть, что там происходит.
Убедившись, что в кухне, столовой и гостиной, кроме них двоих, больше никого нет, Вассаго мягко, как кошка, ступая по полу, быстро осмотрел ванную и две спальни (одну совершенно пустую, отданную, видимо, под кладовку), составлявшие вместе с остальными помещениями всю квартиру. Полулежавший в кресле мужчина был в квартире один.
На туалетном столике в спальне Вассаго обнаружил бумажник и связку ключей. В бумажнике находились пятьдесят восемь долларов и водительское удостоверение на имя Уильяма Х.Купера. На фотокарточке было изображено лицо спавшего в гостиной мужчины, правда, моложе на несколько лет и не обезображенное пьяной гримасой.
Вассаго вернулся в гостиную, намереваясь просто разбудить Купера и кое о чем его расспросить. К примеру, кто такая эта Линдзи и где она живет?
Когда же Вассаго подошел к креслу, его вдруг, как раскаленным железом, обожгла дикая злоба, настолько неожиданная и ничем не спровоцированная, что она явно не могла исходить от него самого, словно помимо своей воли он оказался проводником эмоций, переживаемых другим человеком. И то, что передалось ему сейчас, было точь-в-точь похоже на тот внезапно вспыхнувший в нем гнев, который он испытал, когда любовался своей коллекцией в чреве луна-парка с час тому назад. Как и тогда, он с радостью принял его и подстегнул личной злобой, не зная, явятся ли ему, как и в прошлый раз, видения. Но на этот раз, когда он стоял, глядя на спящего Купера, гнев настолько стремительно перерос в безумную ярость, что она мгновенно вывела его из равновесия и заставила схватить со стоящего подле кресла столика бутылку 'Джека Даниэля'.
Неподвижно лежавшего в собственной постели и прижимавшего к телу крепко сжатые – так что ногти больно вонзались в ладони – кулаки Хатча охватило странное чувство, что его чувствами манипулирует кто-то невидимый. Он ощутил, что его охватывает непонятная дикая ярость, наполняя неведомой, без границ и ясных целей, силой, слепо ведомой только ненасытными ненавистью и злобой. В неистовости ее было что-то нечеловеческое, сродни урагану или все сметающему на своем пути смерчу, и он понимал, что может оказаться слишком маленьким сосудом, чтобы вместить в себя вею злобу, которую в него перекачивали, и, не выдержав напряжения, разлететься на мелкие кусочки.
Полупустая бутылка 'Джека Даниэля' с такой силой опустилась на склоненную голову спящего мужчины, что грохот удара был подобен выстрелу из дробовика. Виски вперемешку с битым стеклом фонтаном брызнули вверх, в стороны и вниз, окропив телевизор, стены, стоявшую поблизости мебель и пол и забросав их мелкими, острыми бутылочными осколками. Воздух наполнился бархатистым ароматом спиртного, но к нему примешивался становившийся все явственнее другой запах, запах крови, потому что рваная рана на виске Купера обильно кровоточила.
Теперь он уже не спал. Он был мгновенно перемещен в совершенно иные глубины бессознательного состояния.
В руке у Вассаго осталось только бутылочное горлышко с тремя острыми зубцами, с которых на пол стекали остатки виски, вызвав в его воображении зубы змеи с капающим с них ядом. Сместив пальцы, он заново перехватил горлышко, занес его высоко над головой и, свирепо зашипев, с силой опустил вниз. Стеклянная змея вонзила свои страшные клыки в лицо Уильяма Купера.
Безумный гнев, охвативший Хатча, по накалу был не сравним ни с чем, что ему когда- либо доводилось испытывать, перед этим приступом бешенства бледнели любые, даже самые буйные выходки отца. Это было нечто, чего он никогда не был бы в состоянии породить в себе сам, по той же причине, по которой нельзя изготовлять серную кислоту в котле, сделанном из бумаги: содержимое пакета мгновенно растворит сам сосуд. Ворвавшийся в него под огромным давлением бурный поток гнева был настолько горячим, что ему хотелось кричать от боли, таким добела раскаленным, что кричать он просто не мог. Сознание его тотчас выгорело дотла, и он провалился в спасительную темень, где уже не было ни гнева, ни ужаса.
Вассаго понял, что стонет от буйной, дикой радости. После дюжины или двадцати ударов в лицо от стеклянного оружия в его руке почти ничего не осталось. И он неохотно выпустил из побелевших от напряжения пальцев короткий обрубок бутылочного горлышка. Рыча, как дикий зверь, он всем телом навалился на огромное кожаное кресло и перевернул его вверх ногами, сбросив мертвеца на покрытый зеленым ковром пол. Схватив за ножку стоявший тут же столик, с силой швырнул его прямо в экран телевизора, где в этот момент Хамфри Богарт, сидя в зале военного трибунала и перекатывая в своих морщинистых пальцах пару нуль, что-то гундосил о 'малине'. Что-то щелкнуло, и экран, взорвавшись изнутри, превратил Богарта в фонтан желтых искр, вид которых вызвал в душе Вассаго новую волну разрушительного остервенения. Он ударил ногой по кофейному столику, сорвал со стены два эстампа, выбил из их рам стекла, сбросил с каминной полки набор дешевых керамических безделушек. Ему хотелось перевернуть вверх дном всю квартиру, вытащить из ящиков всю посуду и разбить ее вдребезги, превратить все, что было в ней из стекла, в яркие мелкие осколки, выбросить из холодильника все его содержимое и размазать по стенам, в щепы разбить мебель, но в этом его желании ему помешал едва слышный, отдаленный вой сирены, быстро, однако, приближающийся, значение которого дошло до него даже сквозь пелену кровавого тумана, окутавшего его мозг. Он рванулся к двери, затем быстро отскочил назад, сообразив, что во дворе могли оказаться люди или кто-нибудь наблюдал за двором из окна своей квартиры. Тогда он выбежал из гостиной, быстро прошмыгнул через небольшой коридор и очутился в спальне, где,
