толк от пистолета?
Он промолчал.
– Подумай, способна ли пуля остановить злой дух? – продолжала она, чувствуя, что действительность – утро, поездка с Региной в школу – превратилась в сон, что в данный момент она занимается не решением реальной проблемы, а все еще пребывает в состоянии бесконечно длящегося кошмарного сна. – Каким образом с помощью обыкновенного пистолета можно остановить нечто, явившееся сюда из могилы?
– Это единственное оружие, которое у меня есть.
Как и большинство врачей, по средам Нейберн не занимался административными делами и не практиковал. Но в отличие от других и не посвящал себя гольфу, не ходил под парусами на яхте и не играл в карты в местном клубе. Среды он отдавал занятиям наукой, писал научные статьи или подробные клинические отчеты для Отделения реанимационной медицины при Оранской окружной больнице, анализируя те или иные случаи из своей практики.
В первую среду мая он планировал уединиться в своем рабочем кабинете дома на Спайгласс-Хилл, где жил в течение последних двух лет с момента потери семьи, на восемь-десять часов беспрерывной работы, надеясь завершить доклад, с которым восьмого мая собирался выступить на конференции в Сан- Франциско.
Отделанные тиковым деревом большие окна кабинета выходили на Корона-дель-Мар и на раскинувшийся внизу пляж Ньюпорт-Вич. На двадцать шесть миль окруженный серой водой с прожилками зеленого и голубого растянул свои мрачные, упирающиеся в небо кручи остров Санта-Каталина, но и он был не в состоянии ни уменьшить громадность Тихого океана, ни принизить почтительно-робкое к нему отношение, словно острова тут не было и в помине.
Нейберн даже и не подумал задернуть шторы на окнах, так как никогда не отвлекался на разворачивающуюся за ними панораму. Он купил этот дом в надежде, что его удобства и великолепный вид из окон помогут ему снова поверить в красоту жизни и притупить острое чувство утраты после трагической смерти жены и дочери. Но только работа была в состоянии сделать это, и потому он, даже не взглянув в окно, тотчас садился за нее.
В то утро, однако, Нейберн не мог сконцентрироваться на белых буквах на синем фоне экрана своего персонального компьютера. Но и широкие просторы океана не манили взор, мысли его всецело были заняты Джереми, сыном.
В тот мрачный весенний день два года тому назад, когда он, придя домой, обнаружил изрезанные и исколотые ножом до неузнаваемости трупы Марион и Стефани – об их оживлении не могло быть и речи, – когда в гараже наткнулся на потерявшего сознание Джереми и увидел, что его быстро истекающее кровью тело висит на ноже, зажатом в тисках, Джоунас и не думал винить в этой трагедии неведомого психопата или застигнутых на месте преступления взломщиков. Он сразу понял, что убийцей был подросток, неуклюже распластавшийся на верстаке, из тела которого на бетонный пол струйкой крови уходила жизнь. Все годы с Джереми творилось что-то неладное – чего-то в нем
Когда Нейберн вытащил из его тела нож, когда 'скорая помощь' на бешеной скорости мчалась в Оранскую окружную больницу, которая была всего в нескольких минутах езды от их дома, мальчик был еще жив. Но когда его переложили на носилки и бегом потащили по коридору больницы, он скончался.
Джоунасу только недавно удалось убедить администрацию больницы организовать при стационаре специальную группу реанимации. Вместо того чтобы через байпас подогреть кровь умершего, они пропустили через тело
В то время он, по-видимому, знал, что заставило его столь самоотверженно бороться за жизнь Джереми, но позже он никак не мог понять и объяснить себе, что им тогда двигало.
'Потому что он мой сын, – сам себя убеждал Нейберн. – И я несу за него ответственность'.
Но ответственность перед кем, перед убийцей дочери и жены?
'Я спас его, чтобы спросить, зачем он это сделал', – в другой раз доказывал он себе.
Но в душе всегда знал, что ответа на этот вопрос не существует. Ни философы, ни психологи – ни даже сами убийцы – на протяжении всей истории человечества не смогли привести хоть каких-либо мало- мальских убедительных доводов, объясняющих хотя бы один-единственный акт социопатического насилия.
Неоспоримыми и универсальными оставались ссылки на несовершенство, изначальную порочность рода человеческого, несущего в самом себе семя своей же погибели. Церковь называла это наследием Сатаны и датировала его начало грехопадением и изгнанием из Рая. Ученые искали объяснение этому в глубинах генетики, биохимии и в механизмах воздействия нуклеидов. Вероятнее всего, и те и другие говорили об одном и том же пороке, только называли его по-разному. Любой ответ ученых или теологов в одинаковой мере не устраивал Джоунаса, не давал ключ к разгадке и не описывал конкретных способов борьбы с данным пороком. Ибо призывал верить либо во всемогущего Бога, либо во всемогущую науку.
Какими бы ни были причины, побудившие тогда Джоунаса сделать то, что он сделал, он вернул Джереми к жизни. Юноша находился в состоянии смерти тридцать одну минуту, что в то время не было абсолютным рекордом длительности, так как уже был известен случай с девочкой из штата Юта, возвращенной к жизни после шестидесяти шести минут пребывания в когтях у Смерти. Но поскольку девочка находилась в состоянии предельной гипотермии, а Джереми был еще теплым, когда умер, то его оживление можно было также считать своеобразным рекордом. Другими словами, оживление после тридцати одной минуты теплой смерти было в такой же степени чудом, как и оживление после восьмидесяти минут холодной смерти. Собственный сын и Хатч Харрисон оказались самыми большими и наиболее впечатляющими достижениями Джоунаса – о первом из них, в чисто человеческом смысле, говорить как о достижении, правда, можно было лишь условно.
Десять месяцев пролежал Джереми в состоянии комы, и, хотя дышал он самостоятельно и не нуждался в специальных приспособлениях, поддерживающих в его теле жизнь, питание вводилось ему внутривенно с помощью капельницы. В таком состоянии, в самом его начале, он из больницы был перевезен в дорогостоящую частную лечебницу.
В течение всех этих месяцев у Джоунаса были все основания обратиться в суд с ходатайством об отключении внутривенного питания от своего сына. Но тогда Джереми умер бы от голода или от недостатка воды, а такая жестокая смерть, даже для пациента в коматозном состоянии, иногда может быть сопряжена с жестокими страданиями. Джоунас же не желал стать причиной этих страданий. Но подспудно, на таком глубоком уровне подсознания, что он сам понял это только недавно, им руководило сугубо эгоистическое желание вызнать у Джереми – если, конечно, тот когда-либо придет в себя – побудительные мотивы его социопатического поведения, чего еще никому на протяжении всей истории человечества не удавалось сделать. Видимо, ему казалось, что, располагая уникальной информацией о характере сумасшествия своих родных отца и сына, первый из которых тяжело ранил его самого и сделал сиротой, а второй – вдовцом, он сможет интуитивно проникнуть в самую суть проблемы. Как бы там ни было, он исправно оплачивал все счета из лечебницы. И вторую половину каждого воскресенья терпеливо проводил у постели сына, взглядываясь в его бледное, спокойное лицо, в чертах которого находил так много сходства с самим собой.
Через десять месяцев Джереми пришел в сознание. Травма головного мозга привела к афазии, лишив его дара речи и навыка читать и понимать написанное. Он не помнил ни своего имени, ни того, как очутился здесь. Свое отражение в зеркале воспринимал как незнакомое и не узнавал отца. Он не понимал, чего от него хотят полицейские, и не чувствовал за собой никакой вины. Очнулся он полным идиотом, с резко заниженными, по сравнению с прежними, интеллектуальными способностями, с ограниченным диапазоном внимания, с предельной возбудимостью и с полной потерей ориентации.
