поползло вверх, к подбородку.
– Стоит мне нажать на курок, сэр, и ваши мозги разлетятся по всей подушке, но мне нет нужды причинять вам боль. Если вы согласитесь помочь мне, я вас и пальцем не трону. Я хочу получить от вас ответ всего лишь на один вопрос.
Если бы Роберту Лоффману действительно сейчас было восемнадцать лет, как в лучших из его снов, он не так трясся бы за остаток отпущенного ему времени, как в семьдесят, хотя теперь его оставалось значительно меньше. Он готов был цепляться за жизнь с упорством и настойчивостью древесного клеща. Он ответит на любой вопрос, сделает все, что ему прикажут, даже если это пойдет вразрез с его гордостью и достоинством. Он попытался выразить эти чувства призраку, прижимавшему пистолет к его подбородку, но вместо этого пробормотал что-то невразумительное, изрыгая потоки совершенно бессмысленных звуков.
– Да, сэр, – остановил его незваный гость. – Я понимаю и ценю ваше желание помочь мне. А теперь поправьте меня, если я ошибусь, сказав, что антикварное дело по сравнению с другими видами бизнеса поставлено в Лагуна-Бич не на такую уж широкую ногу, и вы все живете тесной, дружной семьей. Хорошо знаете друг друга, ходите друг к другу в гости, дружите семьями.
Антикварное дело? Лоффману показалось, что он все еще спит, но что сон его теперь превратился в какой-то абсурдный кошмар. Ну кто в здравом уме станет вламываться среди ночи в его дом, чтобы под дулом пистолета выяснять, как обстоят дела у антикваров?
– Конечно, мы все знаем друг друга, некоторые из нас действительно дружат между собой, но увы, есть среди нас и прохвосты, – тараторил Лоффман. Слова неудержимо лились из него бессвязным потоком, который он не в силах был остановить, в глубине души надеясь, что его очевидный страх неопровержимо свидетельствует о его искренности, даже если и впрямь ему все это только снится. – И, хотя у всех у них платежные реестры в порядке, они все равно прохвосты и воры, а дружить с такими – значит заведомо терять свое лицо и чувство собственного достоинства.
– А знакомы ли вы, к примеру, с мистером Харрисоном?
– О, несомненно, я его очень хорошо знаю, это достойнейший и всеми уважаемый бизнесмен, абсолютно надежный партнер, прекрасный человек.
– Бывали в его доме?
– В его доме? Конечно, и не один раз, и он бывал здесь у меня.
– Тогда вы действительно можете ответить на тот единственный вопрос, о котором я уже говорил в начале нашей беседы, сэр. Могли бы вы дать мне домашний адрес мистера Харрисона и рассказать, как туда побыстрее добраться?
Когда Лоффман понял, что располагает сведениями, необходимыми его незваному гостю, у него отлегло от сердца. Только на какие-то доли секунды задержалась в его голове мысль, что этим он, быть может, подвергает жизнь Харрисона огромной опасности. Но поскольку, скорее всего, все это ему только снится, то вряд ли выболтанные им сведения могут принести реальный ущерб кому-либо. По просьбе незнакомца он несколько раз повторил адрес и объяснил, как туда добраться.
– Спасибо, сэр. Вы очень помогли мне. Как я уже сказал, особой нужды причинять вам боль нет. Но я все равно вам ее причиню, потому что это доставит мне огромное удовольствие.
Значит, все-таки это и
Вассаго медленно проехал мимо дома Харрисона. Затем развернулся и снова проехал мимо него.
Дом властно притягивал его к себе, так похожий на другие дома вдоль улицы и одновременно от них отличающийся тем, что походил на утес, одиноко высившийся над плоской и ничем не примечательной равниной. Окна дома были темны, а реле, видимо, автоматически отключило в это время и декоративное парковое освещение на окружающем дом участке, но для Вассаго он светился таким же манящим огнем маяка, как если бы все его окна были ярко освещены.
Когда Вассаго во второй раз проезжал мимо дома, он всем своим существом ощутил это его непреодолимое притяжение. Судьба его теперь была неразрывно связана с этим местом и деятельной, словно искрящейся от переполнявшей ее жизненной энергии женщиной, скрытой за стенами дома.
Ничто из того, что он увидел, не свидетельствовало о ловушке. Красная машина была припаркована прямо на подъездной аллее, а не стояла в гараже, но и в этом ничего подозрительного Вассаго не усмотрел. Тем не менее он решил снова объехать весь квартал и еще раз тщательно осмотреть дом.
Когда заворачивал за угол, маленькая серебристая ночная бабочка влетела в сноп света от его фар, преломив его и сама вспыхнув, как маленький уголек от огромного костра. Он вспомнил летучую мышь, неожиданно вынырнувшую из темноты на свет у заправочной станции, которая, схватив на лету зазевавшуюся ночную бабочку, в тот же миг живьем проглотила ее.
Далеко за полночь Хатч наконец уснул. Он погрузился в это состояние, словно в глубокую шахту, по темным стенам которой яркими полосками, словно минералы, вспыхивали сны. Ни один из них не был приятным, но не было в них и ничего фантасмагорического, что могло бы заставить его в страхе проснуться.
Сейчас ему снилось, что он стоит на дне глубокого ущелья, стены которого настолько круты, что взобраться по ним невозможно. Но и в тех местах, где склоны более пологи и по ним можно бы вскарабкаться наверх, они все равно остаются неприступными, так как образованы из странной, рыхлой, белой, постоянно осыпающейся и предательски оседающей глинистой массы, излучающей какое-то мягкое белесоватое сияние. Это был единственный источник света, так как небо вверху оставалось бездонным и черным. Запертый в узком ущелье, Хатч в смятении перебегал от одного крутого утеса к другому, и душу его наполнял страх, причину которого он никак не мог определить.
Но вскоре он осознал две вещи, и его прошиб холодный пот. Белая глина не была окаменевшими за тысячелетия останками древних морских животных – это было месиво из человеческих скелетов, раздавленных и разбитых, но тем не менее легко узнаваемых: взгляд то и дело натыкался на избежавшие чудовищного сжатия фаланги пальцев или на напоминавшее нору маленького зверька отверстие, оказавшееся пустой глазницей черепа. Еще он заметил, что небо наверху не было пустым, там что-то кружило, огромное и черное, полностью слитое с ночным мраком, неслышно взмахивая своими огромными кожистыми крыльями. Он не мог точно разглядеть, что это было, но чувствовал на себе его пристальный взгляд и угадывал в этом взгляде вечную неутолимую алчность.
Что-то бессвязно бормоча в подушку, Хатч беспокойно заворочался.
Вассаго бросил взгляд на часы на приборном щитке. Но даже и без них он инстинктивно почувствовал, что до рассвета оставалось чуть менее одного часа.
Теперь он уже не был уверен, что успеет войти в дом, убить мужа и увезти женщину в свое логово до того, как взойдет солнце. Рисковать же быть пойманным в дневное время он вовсе не желал. Но не потому, что на глазах станет сморщиваться и усыхать, пока не превратится в труху, как это происходит с живыми мертвецами в кинофильмах, нет, дело было совершенно не в этом, просто его сверхчувствительные глаза, даже защищенные темными стеклами, не выдерживали солнечного света. Уже на рассвете он будет подобен слепцу, что существенно скажется на его манере вести машину, зигзагообразное, судорожное движение которой тотчас обратит на себя внимание первого встречного полицейского. В таком ослабленном состоянии у него могут возникнуть непредвиденные осложнения со стражами порядка.
Но еще важнее – он может упустить случай захватить эту женщину. Часто являясь ему в сновидениях, она превратилась в предмет его самых вожделенных мечтаний. Раньше Вассаго не раз думал, что уже встречал возможных кандидатов для завершения своей коллекции, обладавших, как он тогда думал, всеми качествами, необходимыми для того, чтобы его без всяких проволочек приняли в изначальный мир вечной тьмы и ненависти, к которому он себя причислял, – и как же здорово он тогда просчитался. Никто из ранее отобранных им кандидатов не являлся ему в снах.
В третий раз проезжая мимо дома, Вассаго уже совсем было решился более не медлить и отправиться в свое логово, чтобы вернуться сюда завтра, едва солнце скроется за горизонтом. Но все в нем протестовало
