углу.
— Ты о чем?
— В чем проявлялась сложность того, что случилось со Скитом в клинике?
После паузы, за время которой Дасти быстро просмотрел стопку журналов — в ней не оказалось изданий, выпущенных хоть какой-то более отвратительной сектой, чем издательская компания «Тайм- Уорнер», он ответил:
— Я расскажу тебе потом. Сейчас у нас нет времени.
— Ты просто невыносим.
— Я просто настоящий подарок, — возразил Дасти. Оставив книги и журналы в покое, он отправился в маленькую кухню.
— Не оставляй меня здесь одну, — со слезами в голосе попросила Марти.
— Тогда пойдем со мной.
— Ни в коем случае! — воскликнула она, очевидно, думая о ножах, вилках, скалках и прочих тяжелых предметах. — Ни в коем случае! Это же кухня.
— Я не собираюсь просить тебя готовить.
Кухня, объединенная со столовой, имела двери, которые широко раскрывались в гостиную, как это принято в Калифорнии; поэтому Марти вполне могла видеть, как ее муж выдвигает ящики и распахивает двери шкафов.
Где-то с полминуты она стояла молча, но, когда заговорила, ее голос дрожал:
— Дасти, я совсем плохая.
— Для меня, детка, ты все время становишься лучше и лучше.
— Я понимаю. Но говорю серьезно. Я уже на самой грани и вот-вот сорвусь.
Среди тарелок и кастрюль Дасти не нашел никаких свидетельств деятельности изуверской секты. Никаких перстней со зловещей символикой. Никаких брошюр по поводу того, что в ближайшие дни разразится Армагеддон. Никаких руководств, как опознать Антихриста, если столкнешься с ним во время прогулки в парке.
— Что ты там делаешь? — опять спросила Марти.
— Разбиваю себе сердце. Так что тебе не Нужно будет этим заниматься
— Ты ублюдок.
— Каким я был, таким я и остался, — провозгласил Дасти, возвращаясь в гостиную.
— Ты бессердечный, — пожаловалась Марти. Черты ее бледного лица исказил гнев.
— Я просто ледяной, — согласился он.
— Да, именно это я и хотела сказать.
— Настоящий снежный человек.
— Ты приводишь меня в такую ярость!
— А ты делаешь меня таким счастливым, — возразил Дасти.
Гневное выражение на ее лице сменилось изумленным, а глаза широко раскрылись.
— Ты — моя Марти, — неожиданно сказала Марти.
— Это звучит не так, как другие оскорбления.
— А я — твоя Сьюзен.
— О, только не это. Ведь нам придется сменить все наши полотенца с вышитыми монограммами.
— Целый год я обращалась с нею так же, как ты сейчас обращаешься со мной. Старалась развлекать ее, постоянно подкалывала, чтобы вывести из состояния жалости к себе, пыталась поддержать ее дух.
— Ты ведь была настоящей злобной сукой, да?
Марти рассмеялась. Ее смех, дрожащий, готовый вот-вот перейти в рыдание, напоминал смех в опере, когда трагическая героиня испускает колоратурную трель, без остановки переходящую в дрожащее контральто отчаяния.
— Да, я была сукой, была насмешливой дрянью — потому что я так люблю ее.
Дасти, улыбаясь, протянул к ней правую руку.
— Ну вот, мы можем идти.
Она сделала шаг из своего убежища, но остановилась, не в состоянии двигаться дальше.
— Дасти, я не хочу быть Сьюзен.
— Я знаю.
— Я не хочу… зайти так далеко.
— С тобой этого не будет, — пообещал он.
— Я боюсь.
Изменив своему общеизвестному пристрастию к яркой одежде, Марти сегодня обратилась к темной стороне своего гардероба. Черные ботинки, черные джинсы, черный пуловер и черная кожаная куртка. В своем одеянии она походила на байкера, собравшегося на похороны товарища. В этом строгом облачении она должна была производить впечатление жесткой, твердой и грозной, как сама ночь. Но вместо этого она казалась такой же эфемерной, как тень, съеживающаяся и тающая под лучами безжалостного солнца.
— Я боюсь, — повторила она.
Сейчас было время для правды, а не для шуток, и Дасти признался:
— Я тоже.
Преодолевая страх перед обнаружившимся смертоносным потенциалом, она взяла его за руку. Ее пальцы были совершенно ледяными, но прикосновение было прогрессом.
— Я должна позвонить Сьюзен, — сказала она. — Она ожидала моего звонка еще вчера вечером.
— Мы позвоним ей из автомобиля.
На протяжении всего пути из квартиры по общему вестибюлю, вниз по лестнице, через небольшой холл, где Скит на ярлыке своего почтового ящика зачеркнул «Колфилд» и карандашом написал «Фарнер», и на улицу. Дасти чувствовал, как рука Марти согревается в его ладони, и осмелился подумать, что сможет спасти ее.
Садовник, спозаранку вышедший на работу, увязывал в кусок мешковины остриженные ветви живой изгороди. Красивый молодой испанец с глазами, черными, как кротовая шубка, улыбнулся и кивнул им.
На лужайке рядом с ним лежали небольшие садовые ножницы и огромный двуручный секатор.
При виде лезвий Марти издала сдавленный крик. Выдернув руку у Дасти, она побежала, но не к этим мирным орудиям, которые превращались в ее воображении в оружие убийства, а прочь от них, к красному «Сатурну», стоявшему у тротуара.
— Disputa? — сочувственно поинтересовался у Дасти садовник, как будто у него самого был прискорбно обширный опыт споров с женщинами.
— Infinidad, — ответил Дасти, торопливо проходя мимо, и уже совсем подошел к автомобилю, когда до него дошло, что вместо слова «enfermedad», означающего «болезнь», он сказал «бесконечность».
Садовник смотрел ему вслед и не хмурился в замешательстве, но торжественно кивал, как будто за ошибкой Дасти в выборе слова скрывалась невероятная глубина.
Такова репутация мудрости, стоящая на основах, более зыбких, чем фундаменты воздушных замков.
Когда Дасти уселся за руль, Марти уже сидела на пассажирском месте, скорчившись, упершись головой в «торпеду». Ее трясло, она стонала. Она изо всех сил сжала колени, засунув между ними ладони, словно руки зудели от желания учинить погром.
— В перчаточном ящике есть что-нибудь острое? — спросила Марти, когда Дасти захлопнул за собой дверь.
— Не знаю.
— Он заперт?
— Не знаю.
— Запри его, ради бога.
Он послушно запер маленький замочек и включил двигатель.
— Побыстрее, — потребовала она.
— Ладно.
