— Если бы я умер, не услышав этого, то, пожалуй, смог бы это пережить.
— Ты знаешь, родители, дети и любовь могут образовывать такие странные сочетания. Я хочу сказать, родители могут тебя любить, и ты можешь знать, что они тебя любят, и при этом можешь расти таким одиноким, будто вокруг тебя… пустота.
Я не ожидал услышать столь серьёзное откровение. Я знал, что откровение это искреннее, потому что почувствовал, какие слова за этим последуют.
— Одной любви недостаточно. Твои родители должны знать, как общаться с тобой и друг с другом. Должны хотеть быть с тобой, а не с кем-то ещё. Должны любить свой дом больше любого другого места на всём белом свете. Должны интересоваться тобой больше, чем…
— Змеями и торнадо, — вставил я.
— Господи, я их люблю. Они милые, Джимми, действительно милые, и они желают мне добра. Но они, по большей части, живут внутри себя и держат двери на замке. Ты видишь их главным образом сквозь окна.
По мере того как Лорри говорила, дрожь в её голосе нарастала, а когда она замолчала, я заполнил паузу:
— Ты — сокровище, Лорри Линн.
— Ты вырос со всем тем, чего я так хотела, о чём всегда грезила. Твои родители живут для тебя, друг для друга, для семьи. Так же, пусть и по-своему, живёт бабушка Ровена. Это блаженство, Джимми. И я чертовски благодарна тебе за то, что ты позволил мне войти в этот мир.
Под восхитительной стойкостью духа, под броней красоты и остроумия моя жена — нежная душа и хрупкий цветок. Но увидеть её такой можно, только когда она этого хочет, потому что обычно предстаёт перед всеми совсем в другом образе. Однозначно даёт понять, что никто и ничто не сумеет взять над ней верх.
Может, внешне я и кажусь кому-то крутым парнем, но внутри я мягкотелый. Очень мягкотелый. Даже, случается, плачу, когда вижу на дороге раздавленную кошку или собаку.
Её слова лишили меня дара речи. Если б я попытался заговорить, из глаз потекли бы слезы. А в ситуации, когда любая ошибка могла привести к катастрофе, зрение требовалось острое.
К счастью, она продолжила разговор без меня, уже более твёрдым голосом:
— Ты и представить себе не можешь, Джимми, какая это для меня радость, растить наших детей так, как рос ты, подарить им общество Ровены, Мэдди и Руди, воспитывать их в такой дружной и сплочённой семье.
До дороги нам оставались две или три «полочки» зигзага.
— Мы никогда не говорили о том, сколько у нас будет детей. Сейчас я думаю, что пять. Что ты на это скажешь… как насчёт пяти?
Я уже мог говорить без слез.
— Я всегда думал о троих, но после твоей речи думаю о двадцати.
— Давай пока остановимся на пяти.
— Договорились. Один уже готов выскочить из печи, четверых ещё нужно замесить.
— Два мальчика и три девочки или три девочки и два мальчика?
— Разве решать нам?
— Я верю, что мы определяем нашу реальность позитивным мышлением. Я уверена, благодаря позитивному мышлению мы получим желаемую комбинацию, хотя в идеале мы должны иметь двух мальчиков, двух девочек и одного гермафродита.
— Ты думаешь, что мы должны стремиться к идеалу?
— Джимми, никаких детей не любят так, как будут любить этих.
— Но избалованными они не вырастут.
— Избалованными — нет. Прабабушка Ровена будет читать нашим детям сказки. И сказки эти укажут им пусть истинный.
Она говорила и говорила, и вскоре я понял, что своими разговорами она помогала мне преодолеть самую последнюю и опасную часть подъёма, который успешно завершился на Хоксбилл-роуд.
Глава 37
На шоссе мы выбрались в двадцати футах впереди припаркованного «Хаммера». Последним препятствием стал сугроб на обочине, миновав который мы выехали чуть ли не на чистый асфальт. Впереди два автомобиля расчищали дорогу в город. Грейдер сдвигал снег на обочину, вторая машина разбрасывала соль и золу.
Я следовал за ними на безопасном расстоянии. В такую погоду даже с полицейским эскортом мы не смогли бы добраться до города быстрее.
Ночное небо пряталось за снегопадом, ветер гудел, ревел, бросался белым.
И ребёнок, такой же невидимый, как небо, начал проявлять признаки нетерпения, желая освободиться из темницы, в которой провёл долгих девять месяцев. Схватки Лорри стали регулярными. По часам она определяла промежутки между схватками, по её стонам и вскрикам я знал, что интервалы эти сокращаются, и мне очень хотелось, чтобы дорожники прибавили скорости.
Страдающие люди часто ругают боль. По какой-то причине мы верим, что с сильной болью можно справиться только инъекциями или ругательствами. В ту ночь Лорри не позволила слететь с её губ ни одному грубому слову.
Я свидетель тому, что в повседневной жизни любую царапину или синяк она может обложить по полной программе, так что мало не покажется. Но рождение ребёнка — не повседневная жизнь.
Лорри сказала, что не будет ругать боль, вызванную рождением ребёнка, чтобы тот не подумал, что его приход в этот мир не является желанным.
Когда стоны и вскрики не могли реализовать её стремление выразить боль, которую она испытывала, Лорри прибегала к словам, которые описывали некоторые из красот окружающего мира.
— Клубника, подсолнухи, раковины, — шипела она с такой яростью, что любой человек, который не знал английского, мог бы подумать, что она насылает беды и несчастья на голову своего злейшего врага.
К тому времени, когда мы добрались до города и окружной больницы, воды у Лорри ещё не отошли, зато пот струился из каждой поры. В этом первый этап родов, похоже, не сильно отличался от колки дров или рытья канавы. Лорри расстегнула куртку, потом сняла её. Она буквально купалась в поту,
Я припарковался у приёмного отделения, вбежал в него, через минуту вернулся с санитаром и креслом-каталкой.
Санитар, веснушчатый молодой человек, которого звали Кори, решил, что Лорри впала в забытье, потому что, пересаживаясь с переднего сиденья «Эксплорера» на каталку, она выстреливала в быстрой последовательности:
— Герань, кока-кола, котята, снег, Рождество, пироги, торты. — Да ещё с таким пылом, что напугала его.
По пути в приёмное отделение я объяснил ему: слова эти она произносит вместо ругательств, дабы ребёнок не подумал, что его не ждут, но, похоже, добился только того, что санитар начал побаиваться и меня.
Я не смог сопровождать Лорри в родильное отделение, прежде всего потому, что должен был показать страховой полис медсестре-регистраторше, которая сидела за столиком в глубине приёмного отделения. Я поцеловал жену, она до боли сжала мне руку, шепнула:
— Может, двадцать всё-таки много.
К санитару присоединилась медсестра, и вдвоём они покатили Лорри к лифту. А до меня все доносился её голос:
— Блины «Сюзетта», запеканка, апельсиновый мусс, шоколадное суфле.
Вот я и решил, что она уже готовит нашего ребёнка к карьере кондитера.
