диверсий.
Но популяры неразумны, а то и вообще безумны. Они дикари.
Нет, совершенно очевидно, это — лживые выдумки музыкантов.
Гил предавался подобным раздумьям еще какое-то время, пока не понял, что снова и снова возвращается к одним и тем же немногим фактам и допущениям. Больше никакой информации нет, больше не на чем основывать свои суждения. Конечно, с таким багажом не побежишь строить планы революции.
«Действительно ли я популяр по рождению? Да, действительно, но музыкант по воспитанию и окружению. Не так легко отбросить последние семнадцать лет. А кроме того, мое будущее устроено. Зачем вышвыривать его на помойку ради чужаков, изувеченных и изуродованных полулюдей? Но все-таки невозможно дальше игнорировать популяров. И дело не только в естественном желании узнать что-нибудь о своих подлинных родителях, но и в необходимости разобраться с утверждением, будто именно музыканты вызвали мутацию землян и превращение их в популяров. Сам ведь начинал подозревать, что в основах города-государства лежит что-то противоестественное, что общество это под тонким слоем облицовки из мерцающего камня больное и гниющее. И вот сейчас появился шанс выяснить…»
Когда анализ ситуации пошел по шестому кругу, Гил вскочил с кресла и выбежал из дому. Если выбрать нужный участок сада неоновых камней, можно незаметно пробраться в руины сектора популяров.
Бродя по окраине сада неоновых камней, два раза он уже совсем готов был побежать через заросшую сорняками полосу разрушений, ничейную землю, разделяющую две культуры, но оба раза наталкивался на других музыкантов, прогуливающихся между камнями и деревьями. Наконец, найдя место, откуда на достаточно большом протяжении были видны все дорожки, он дождался момента, когда вроде бы можно было проскочить незамеченным, шагнул за кольцо багровых камней и сразу оказался по пояс в траве.
Двигаясь быстро, спотыкаясь о рваные куски бетона и покореженные пластиковые листы, он добрался до потрескавшегося фасада полуразрушенного здания, три стены которого обвалились. Там, за этим фасадом, ему уже не грозил случайный взгляд какого-нибудь досужего музыканта. Сектор популяров — строго запретная зона, музыкантов за появление там наказывают по суду. В развалины могут проникать только биологи и фильмстеры с особыми лицензиями.
Он был на полпути к стене, когда заметил в тени у какой-то перегородки черную фигуру. Она ждала его, сложив руки на груди. Гил подошел ближе и остановился.
Фигура поманила его пальцем.
Не сразу, с колебаниями, преодолевая нерешительность, он все же двинулся дальше, уговаривая себя: «Это — человек из моего народа. В большей степени брат мне, чем любой музыкант». Вдруг промелькнула мысль: уж не Силач ли это… отец? Предположение ошеломило его, голова пошла кругом, словно вскользь задел луч звукового ружья. Да нет, глупости, никак не может быть. Популяры получают имена сообразно со своими физическими особенностями. Силач должен быть высоким, крепким человеком… пусть получеловеком. А эта черная фигура — тонкая, худая и ловкая, как кошка. До нее оставалось футов тридцать, и Гил остановился. Так близко — а все еще не разглядеть ни одной черточки на этом обсидиановом лице.
Черный человек поманил его снова, на этот раз настойчивее.
Гил сделал еще несколько шагов. Снова остановился. На лице этого человека не было глаз. Нельзя было разглядеть сверкания зубов. И выступающего носа не было.
Фигура что-то прошипела ему. Звук был негромкий и сиплый.
Гил все пытался присмотреться получше.
Но все равно не видел лица.
Никакого лица вообще.
Существо снова зашипело.
Гил сделал еще шаг.
Существо двинулось к нему, протягивая руки.
И тогда, не задумываясь, Гил развернулся и кинулся наутек, обратно по бетонным обломкам; сорняки хлестали по ногам, кололи сквозь тонкую ткань гимнастического трико. Он споткнулся о моток троса, запутанный за стальную балку, и упал. Мгновенно перехватило дыхание, как от удара молотком под ложечку. Он думал, что не сможет двинуться с места по крайней мере еще несколько минут. Но потом услышал, как легким кошачьим шагом приближается безлицый мутант, — шагов не было слышно, его выдал шелест травы. Гил втянул в себя воздух так резко, что заныли легкие, оттолкнулся от земли и бросился бежать. И только когда ноги застучали по камням сада, он почувствовал, что его отпустило.
Еще двадцать шагов в глубь сада… Оказавшись среди ярко-оранжевых камней, он оглянулся. Безлицый популяр стоял на полпути через ничейную землю и глядел ему вслед. Гил знал, что мутант смотрит на него, хоть и не имеет глаз… Через несколько долгих секунд черная фигура повернулась и нырнула обратно в руины, оставив Гила наедине с его страхами…
Какое-то время Гил успокаивал себя, бродя по городу, — изучал те закоулки, которые знал слабо, заново открывал для себя уже знакомые места. Как будто, затерявшись среди неодушевленности города, он мог забыть о бремени, возложенном на него другими людьми. И все-таки он избегал глухих уединенных мест, оставаясь среди горожан, которые пользовались главными путями. В тех немногих случаях, когда рядом никого не оказывалось, он чувствовал себя так, будто за ним неотрывно подсматривает некто зловещий, дожидается подходящего момента выскочить из укрытия и напасть. Он пытался вообразить себе, как выглядит этот выдуманный враг, издевался над собой за нелепые маниакальные страхи…
Но каждый раз, когда Гил пытался представить своего фантастического противника воочию, перед ним возникала безлицая темная фигура с длинными руками и тонкими, но сильными пальцами — не пальцы, а стальные клещи. Ему приходилось усилием воли переключать ход мыслей на что-нибудь обыкновенное, никак не связанное с навязчивыми ужасами.
Часа такой борьбы с самим собой ему хватило сверх головы. Он всегда был склонен к активному действию, всегда старался завладеть инициативой. Собственно говоря, именно эта предрасположенность и принесла ему славу мятежника уже в раннем возрасте. Сейчас он подумал, что, должно быть, это сказывалась популярская кровь, потому что музыканты большей частью пассивны…
Через два часа, когда больше и идти было некуда, Гил оказался перед наземным входом в Коммерческую Башню. Он протолкнулся через поющие двери в фойе, где с потолка свисала на длинных медного цвета цепях таблица со списком сотен здешних магазинов и увеселительных заведений, нашел в списке то, что хотел, добрался до звукового лифта и поднялся на восемьдесят второй этаж, к тото-театру — театру тотального сопереживания.
Чтобы попасть в театр, он воспользовался своим значком: прижал к активатору на входной двери и подождал, пока не будут исполнены до конца несколько тактов опознавательной песни. Охранный механизм дослушал музыку, записал, сравнил с записью в кредитных файлах главного контрольного отдела кредитного департамента в Башне Конгресса. Убедившись, что посетитель платежеспособен — либо через свои личные счета, либо через счета родителей, — механизм распахнул дверь и позволил ему войти.
Гил прошел в темный зрительный зал, постоял немного, пока глаза привыкли к полумраку, и двинулся дальше по проходу. Пройдя пятнадцать рядов — это был тридцать пятый ряд, если считать от переднего, — он пробрался на четвертое место и погрузился в мягкое кресло. Едва коснулся ткани обивки — и сразу ощутил, как проникают в него иголочки звука, щекоча нервные окончания. Он надел на голову сетчатую шапочку сенситизора и потуже затянул шнурком с левой стороны. Теперь он был готов.
Минут пятнадцать не происходило ничего, только пронизывала тело негромкая музыка, которую передавали звуковые иголочки и шапочка сенситизора, а потом ему показалось, будто он вплывает в море звука — нет, приятно погружается в него. Он расслабился.
Тото-театр был достаточно близким родственником сенсоника, но далеко не тем же самым. Во- первых, театр тотального сопереживания не затрагивал секса. Приключения, патриотизм, триллеры, ужасы — сколько угодно, но не секс. Так что тото-театры не конкурировали с дающими исключительно сексуальные переживания сенсониками, доступными каждому взрослому в городе-государстве. Во-вторых,
