чуть более светлого оттенка и чуть более гладкие, чем все лицо, похожее на туго натянутую черную барабанную кожу. Нос оказался просто щелью в этом лице, рот — безгубой прорезью, без всяких зубов, только с темными, на вид ороговевшими деснами. Почему-то он уже перестал бояться этого призрака. Скорее не потому, что Смола держался приветливо (строго говоря, он казался скорее холодным и сдержанным), а по той причине, что теперь перед ним предстали реальные детали, а раньше, когда в прошлый раз попытался перейти из города в развалины, он видел только нечеткие очертания призрака. Часть загадки исчезла, и страх отступил.
Они остановились у выходящей в коридор ободранной голубой двери, и Смола постучал. Дверь загудела, скользнула в сторону, и они шагнули внутрь. Смола куда-то исчез. Руку Гила стиснула чья-то ладонь, раза в три большая, чем у него. Лицо — круглое и большое, как верх ведра. Большого ведра.
— Сын?
Гил несколько секунд оторопело смотрел на него, прежде чем стал что-либо соображать. Он ведь и ожидал увидеть популяра, который был его отцом, так что вроде бы не с чего испытывать такое потрясение. И все же где-то на самом дне бочки разума, в густых осадках, оставалась надежда, что это неправда, что его отец окажется нормальным, немутировавшим.
— Да, — сказал он наконец. — Я — Гил. Или Гидеон.
— А это? — спросил Силач, показав на Тишу.
— Тиша Чимароза, — ответил Гил.
Он хотел было продолжить и рассказать, что ее брат завоевал статус композитора — вчера, во время ритуалов. Но потом вспомнил, что перед ним популяр. Даже если Силач знает строй общества музыкантов настолько хорошо, чтобы оценить значение Медальона композитора, то, можно сказать с твердой уверенностью, это никак не прибавит ему расположения к Тише. Он еще может примириться с ней в качестве его, Гила, девушки, но отнюдь не ощутит восторга, узнав, что у нее в городе-государстве есть родственные связи на таком высоком уровне.
— Тиша, — повторил Силач, и обе руки девушки утонули в одной его ладони.
Было время, многие годы назад, еще до рождения Гила-Гидеона, когда Силач с увлечением проштудировал семь томов писания Всеобщей Церкви. В тот период, когда ему попались эти книги в развалинах, он, по характеру относящийся к маниакально-депрессивному типу, испытывал особенно глубокую депрессию. Метался, пытаясь отыскать что-нибудь особенное, что придало бы смысл и значение жизни. Найдя эти священные книги, он понял, пусть только подсознательно, что в них содержится ответ: учение, догма и доктрина, которые помогут хоть как-то сносить несправедливость жизни.
Всеобщая Церковь возникла лет за восемьдесят до того, как последняя война стерла с лица Земли традиционную цивилизацию. Веками разные вероучения мира пытались установить между собой связь; в конце концов они нашли свои отдельные пути к слиянию в одну религию, которая включала в себя большинство верований человечества. Всеобщая Церковь погибла в войне вместе со всем прочим, хотя фрагменты ее учения сейчас жили в Силаче. Он поднял старые знамена, прочитал старые слова, но почему-то сумел почерпнуть и воспринять из них только гнев и ярость, непримиримость и отмщение. Милосердие и доброту он оставил прошлому.
И теперь он видел свое чуть ли не божественное предназначение в том, чтобы сыграть главную роль в разрушении города-государства Вивальди. А затем, может быть, всех прочих городов-государств, жители которых вернулись со звезд, чтобы заковать в цепи материнскую планету. Он был отцом того, кто принесет изменения. Он видел в этом святую, божественную, предопределенную цель. В этом заключалась его мания. Исполнение плана — это добро. А все, что мешает осуществлению плана, неизбежно окажется злом. И какая бы то ни было романтическая связь между его сыном и этой девчонкой, Тишей, по его мнению, должна была отрицательно сказаться на боевой мощи Гидеона, быстроте его мысли и глубине ума. В самом деле, разве не может случиться, что за миг до решающего часа эта будущая леди убедит юношу повернуть против его подлинного народа, заставит действовать против популяров?
Но нужно ли убивать ее прямо сейчас? Немедленно? Проблема в том, что мальчик вырос в мире музыкантов. Он не поймет, что цель Силача священна и божественна. В конце концов, Гидеона учили поклоняться Владисловичу. Он язычник. Нет, устранение девушки придется отложить до более благоприятного момента, до того времени, когда Гидеон окажется настолько связан с революцией, что не сможет уже отказать в своей поддержке. А потом, когда Силач убьет девчонку, можно будет объяснить Гидеону-Гилу, что назначение его божественное и потому он не должен осквернять себя прикосновением к женщине. Именно так сказано в Семи Книгах: все великие пророки были целомудренны.
Ладно, ее можно уничтожить потом, позже. Она такая тоненькая. Просто хрустнет и сломается в руке… Внезапно Силач сообразил, что молчит слишком долго, и они смотрят на него с удивлением.
— Она красивая, — сказал он, пытаясь оправдать свои долгие раздумья.
Тиша не покраснела. Она знала, что красива, и не видела никакого смысла отрицать, что по достоинству оценивает себя.
— Благодарю вас, — сдержанно произнесла она.
— А где моя… моя мать? — спросил Гил-Гидеон.
Силач, кажется, смутился.
— О, ну конечно! Она спит. Она ждала тебя больше суток. Мы думали, ты придешь раньше. Но потом я догадался, что ты не можешь просто так вскочить и убежать в первое же мгновение.
Он ввел их через другую дверь, на этот раз желтую, в соседнюю комнату, где на чистой, хоть и расшатанной койке лежала женщина.
— Незабудка! — позвал Силач и потряс ее за плечо. — Незабудка, он пришел!
Его мать оказалась чуть ли не самой прекрасной женщиной из всех, кого он видел в жизни, красотой она лишь немного уступала Тише, хоть и была по крайней мере лет на пятнадцать старше. «Будь они одного возраста, — думал Гил, — может быть, Тиша и оказалась бы на втором месте после этой поистине великолепной женщины, конечно, если не считать…» Он разглядел перепонки у нее под мышками, ибо она была одета в тогу без рукавов, заметил и перепонки между пальцами. Может, именно этим перепонкам, напоминающим тонкие лепестки полевого цветка, обязана она своим именем? Нет, скорее глазам, ярким, как синие неоновые камни, и таким же сияющим.
Какое-то время они неловко переминались, глядя друг на друга, как маленькие ребятишки, которые решают, дружить им или нет. Но потом Незабудка порхнула в объятия Гила-Гидеона, плача, обнимая его, целуя влажными губами. Ему это не понравилось, но он тоже обнял ее и попытался во всем происходящем отыскать хоть какие-то намеки, которые помогли бы ему разложить все по полочкам и подсказать смысл, а главное — объяснить, как смогли эти люди дважды разрушить его жизнь и, судя по всему, ничуть из-за того не печалиться. Музыканты отправляют своих детей на арену, не особенно волнуясь, если половина из них погибнет. И эти двое мутантов, подобно им, отдали своего сына какому-то делу, тоже не задаваясь вопросами, что он будет чувствовать и что это будет для него означать.
В истории человечества, как ни мало он ее знал, было полным-полно философов, твердивших, будто отдельные жизни не столь важны, как те или иные идеалы. Они помогали запихивать эти идеалы в глотку молодым солдатам и походным маршем отправляли их на войну в разноцветной униформе, словно стадо разукрашенных макак. А когда солдаты не возвращались, те же самые люди, которые первыми подстрекали их (а сами оставались в своих уютных кабинетах корябать дальше свои мусорные, подтирочные пропагандистские сочинения), писали надгробные речи, восхваляли имена павших и снова твердили об идеалах.
Но много ли значат эти проклятые идеалы для любого солдата? Когда убитый валяется в грязи, гниет и черви выедают внутренности из его серой оболочки, может ли он находить возвышенную гордость в этих идеалах? Дадут ему идеалы возможность когда-нибудь снова посмотреть кино? Нет, не дадут, потому что у него лопнули глазные яблоки и вытекли на лицо. Тогда, может быть, идеалы помогут ему снова съесть праздничный обед? Нет, потому что у него выбиты зубы, а язык провалился в глотку и цветом стал как дерьмо. Поможет ли ему идеал, позволит ли, даст ли хоть один шанс заняться любовью с девушкой? Черта с два!
