Что знает ночь?

— Кто-нибудь! Можете вы выпустить меня отсюда? Пожалуйста! Эй!

— Это не наши дети, — отметил Джон.

— Не наши, — согласилась Никки.

— Выпустим ее?

— Как бы не так.

Они поспешили в комнату девочек. Никого. Очень тихо. Снег на окне. Весь дом затих. Замер в мертвой тишине.

— Библиотека, — прошептала Никки, и они бросились в библиотеку. Столы для занятий. Читальный уголок. Между стеллажами. Никого. Снег беззвучно бился в стеклянные панели окон.

Сохранять спокойствие. Никто не кричит. Это хорошо. Отсутствие криков — это хорошо. Разумеется, мертвые не могут кричать, не могут, если они все мертвы, все мертвы и не дышат, servus и две serva.

Спальня для гостей. Стенной шкаф. Примыкающая ванная комната. Никого. Все тихо, снег на окнах, лиловые глаза Никки, такие яркие на побледневшем лице.

Быстрее, быстрее. Чулан-кладовая. Туалет, дверь которого открывается в коридор. Чулан для постельного белья. Никого, никого, никого.

* * *

Зах спустился на кухню по лестнице черного хода, уже более чем встревоженный, на полпути к панике, в поисках Минни, Наоми, родителей. Увидел, что дверь открыта, старик Синявский под говенным снегом, с Минни, зажатой под мышкой, тащит ее через террасу во двор в бесцветных сумерках. Зах не знал, что все это значит, но понимал, что ничего хорошего в этом нет, пусть даже профессор всегда казался нормальным человеком, без единого намека, что он трехнутый маньяк.

На полу лежал мясницкий нож. Зах его поднял. Не пистолет, но лучше голых рук. Поспешил к открытой двери.

* * *

Спиной к двери, которая не открывалась, Наоми с нарастающим страхом наблюдала, как Роджер Ходд выдвигает ящик за ящиком в шкафчиках ванной. Он по-прежнему повторял свою мантру, все громче и раздраженнее, теперь делая упор на двух словах: «Я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“, я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“…» Стоял он спиной к Наоми, но она могла видеть отражение его лица в зеркале, когда он передвигался вдоль гранитной столешницы, и выглядел он совершенно безумным, так что в любой момент мог завизжать, как шимпанзе, и направиться к ней, щелкая зубами.

В предпоследнем из оставшихся невыдвинутыми ящиков он нашел то, что, вероятно, искал. Ножницы. Держал их, зажав кольца в ладони, со сведенными лезвиями, словно нож, который хотел во что-то воткнуть.

С ножницами в руке, он двинулся вдоль столешницы в обратном направлении, глядя на свое отражение в зеркале, будто дико злился на себя: «Я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“, я Роджер ХОДД из „Дейли ПОСТ“», задвигая ящики, которые ранее выдвигал. Дойдя до края столешницы, приблизившись к Наоми, поднял прямоугольную коробочку, которую ранее она не заметила, потому что коробочка, темно- зеленая, стояла на черном граните, придвинутая к черному фартуку. Он снял крышку и отложил в сторону. Из коробочки достал что-то серебристое, и Наоми не смогла сразу понять, что именно, пока это «что-то» не зазвенело, а уж потом она увидела, что это три колокольчика. Три колокольчика в форме цветков.

* * *

Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит: «Нет, никогда, нет, нет, никогда!» И на втором «никогда» клапаны его сердца захлопываются в последний раз, кровь застывает в желудочках, и он замертво падает на землю.

* * *

Разглядывая колокольчики, выполненные в виде цветков калл, Роджер Ходд резко перестал напоминать себе свои имя, фамилию и род деятельности. На мгновение Наоми ощутила облегчение, но потом тишина стала хуже монотонного речитатива, особенно после того, как девочка перевела взгляд с серебряных колокольчиков на отражение Ходда в зеркале и увидела, что он уставился на нее. Несколько раз она видела, как мужчины так смотрели на женщин, когда не знали, что Наоми наблюдает за ними, но ни один мужчина так не смотрел на нее, да и не должен был смотреть на такую маленькую девочку. В этом взгляде читались голод, ярость, стремление к насилию.

Улыбаясь ее отражению к зеркале, Ходд зазвонил в колокольчики, один раз, второй, третий.

— Маленькая сучка. Ты готова? Готова встретить своих тетушек, Марни и Жизель? Ты даже не знаешь о них, но они тебя ждут. Они ждут тебя в аду.

Он положил колокольчики в коробочку, из которой достал их, и повернулся к ней, сжимая ножницы в кулаке.

Наоми вновь попыталась открыть дверь, но та, как и прежде, не шевельнулась. С криком ужаса девочка рванула мимо Ходда, метнулась в дальний конец ванной комнаты. Там влетела в душевую кабину и захлопнула за собой дверь. Стеклянную дверь. Даже если бы она смогла удержать ее закрытой, а она бы не смогла, потому что он сильнее ее, но даже если бы и смогла, это была всего лишь стеклянная дверь.

* * *

Колокольчики. Где-то в доме. Жуткие серебряные колокольчики.

Джон и Никки как раз подошли к парадной лестнице, не зная, подниматься им или спускаться, когда услышали колокольчики. Наверху.

Ужас прошлого слился с ужасом настоящего, и Джон одновременно оказался в двух местах, в своем доме здесь и сейчас, но также и в доме родителей в ту ночь. Он мчался по лестнице на третий этаж, но одновременно крался по полутемному коридору к спальне родителей, осторожно открывал дверь в их с Никки апартаменты и смотрел через другую дверь на убитых родителей, лежащих в залитой кровью постели, слышал, как звонит убийца в колокольчики в комнате убитых сестер, но слышал и крики Наоми, доносящиеся из ванной комнаты.

Они увидели, что дверь заперта. «Помповик, помповик!» — прокричала Никки. Но он направлял оружие на замок еще до того, как жена подсказала, что его надо вышибить. Два выстрела разнесли и замок, и дерево вокруг него, но дверь не открылась. Даже не шевельнулась, не застучала о дверную коробку. Бетонный блок в стене бетонных блоков. На месте ее удерживал не замок, а ярость Блэквуда, мощь Погибели. В ванной кричала Наоми, и более страшного звука Джон никогда не слышал, а здесь, в коридоре, кричала Никки, и этот звук был еще страшнее, и она вцепилась в рваную дыру в дереве, вцепилась так яростно, что ногти ломались, а из пальцев шла кровь.

* * *

Зах добрался до входа в решетчатую беседку, когда старик Синявский, опережавший его на три или четыре шага, упал, придавив собой Минни. Зах держал в руке мясницкий нож, но, подбежав к упавшему профессору, увидел, что пускать его в ход не придется. Прошлогодние плетистые розы обрезали, оставив низкие пеньки, побеги с решетки убрали, поэтому даже в сумерках Зах видел смотрящие в никуда глаза и застывшее лицо. Что бы его ни убило, возможно инфаркт, Синявский более не представлял собой