уходит под взорванный мост — сомкнулись река и граница, железный шлагбаум и пост. Здесь наземь слетела косынка, когда, у себя за спиной оставив свой дом, палестинка застыла, как столп соляной. Здесь выжжены мирные нивы на том и другом берегу, и только плакучие ивы цветут, как на русском лугу. Родная земля Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею. Анна Ахматова Когда-то племя бросило отчизну, Ее пустыни, реки и холмы, Чтобы о ней веками править тризну, О ней глядеть несбыточные сны. Но что же делать, если не хватило У предков силы Родину спасти Иль мужества со славой лечь в могилы, Иную жизнь в легендах обрести? Кто виноват, что не ушли в подполье В печальном приснопамятном году, Что, зубы стиснув, не перемололи, Как наша Русь, железную орду? Кто виноват, что в грустных униженьях Как тяжкий сон тянулись времена, Что на изобретеньях и прозреньях Тень первородной слабости видна? И нас без вас и вас без нас убудет, Но, отвергая всех сомнений рать, Я так скажу: что быть должно да будет! Вам есть, где жить, а нам где умирать… 3 Белозубый араб восемнадцати лет, смуглый отпрыск великих племен, партизан и бродяга, изгой и поэт, стал глашатаем новых времен. Но политика — древнее дело мужчин, а не юношей, вот почему в силу этой и нескольких прочих причин пулю в спину всадили ему. Он работал связным и по древней тропе мимо Мертвого моря спешил, где когда-то Христос в Галилейской стране легендарное чудо свершил. Там, где огненной лавою в души лилась речь о непротивлении злу, вновь на камне горячая кровь запеклась, и огонь превратился в золу. Над кустом тамариска колышется зной, но, убийца, умерь торжество: если юноша принят родимой землей — то изгнания нет для него! 4 Когда о мировом господстве взревнует молодой народ, за темный бред о превосходстве ему расплата настает. Чем платит? — юностью и кровью за угождение страстям, за то, что силе и здоровью дан ход по варварским путям. Но если дряхлое колено закусит те же удила — тень вырождения и тлена ложится на его дела. Так в судорожном раже старость, своим бессильем тяготясь, впадает в немощную ярость, столь не похожую на страсть. 5 Не в родных партизанских лесах, а среди аравийских просторов я увидел в миндальных глазах гнев, который понятен и дорог. Палестинка, глазницы твои — воспаленные два полукружья, у тебя ни угла, ни семьи и ладони темны от оружья. Чтоб сжимать автоматную сталь в нежных пальцах — не женское дело! Но глядишь ты в пустынную даль чуть с прищуром, как в прорезь прицела. Я без слов понимаю твой пыл, потому что в военные годы я ведь тоже изгнанником был и, как ты, знаю цену свободы. 6
