И такими гимназическими эмоциями — «потрясло», «ошеломило», «поразило» — переполнены страницы повествования И. Глазунова.
Еще бы! Ведь с ним доверительно разговаривали не кто-нибудь, а Василий Шульгин, сын Петра Столыпина Аркадий, активист Народно-трудового Союза Николай Рутченко, основатель журнала «Вече» Олег Красовский. Как тут не «потрясаться»!
А может быть, просто психика у него была такая внушаемая, непрочная, болезненная…
«Профессиональный историк» Илья Глазунов был так же потрясен, прочитав «кодекс чести белого движения», написанный В. Шульгиным, который он коленопреклоненно цитирует в книге:
«Белые честны до донкихотства. Грабеж у них несмываемый позор… Белые убивают только в бою. Белые рыцарски вежливые с мирным населением… Белые тверды, как алмаз, но так же чисты… Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Белые имеют Бога в сердце. Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины… Они рассматривают врага холодными, бесстрастными глазами… и ищут сердце… И, если нужно, убивают его сразу… чтобы легче было для них и для него…
Разве это люди?.. Это почти что святые».
Ну что тут сказать? Почитал бы лучше историк Илья Сергеевич дополнительно к шульгинской характеристике этих святых или почти ангелов страницы из книги члена поместного Собора Православной Российской Церкви, епископа Севастопольского, епископа армии и флота при Врангеле владыки Вениамина, который в своих воспоминаниях «На рубеже двух эпох» пишет о своих впечатлениях участника гражданской войны и белого движения:
«Слышу, как он самой площадной матерной бранью ругает и Бога, и Божью Матерь, и всех святых. Я ушам своим не верю. Добровольцы, белые — и такое богохульство!..
Везде матерная брань висела в воздухе… Генералы говорили, будто бы без этой приправы не так хорошо слушают солдаты их приказания…
Помню, как в Александровске при крестном ходе в штабе стояли офицеры за окном и небрежно курили, смотря на процессию с абсолютным равнодушием, думали, что их никто снаружи не замечает».
Это писал не «профессиональный историк», а выдающийся церковный деятель, свидетель и участник белого движения и трагического русского исхода, просто честный русский человек. Но, может быть, Глазунов не поверит митрополиту Вениамину, выходцу из крестьян, из народных низов?
Тогда надо будет его познакомить с дневниками человека его сословия — барона Будберга, министра в правительстве Колчака, которому недавно демократическая власть Иркутска поставила памятник на берегу Ангары:
«Год тому назад население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и, что еще хуже ненависти, оно нам уже не верит, не ждет от нас ничего доброго… Мальчики думают, что если они убили и замучили несколько сотен и тысяч большевиков и замордовали некоторое количество комиссаров, то сделали этим великое дело, нанесли большевизму решительный удар и приблизили восстановление старого порядка вещей… Мальчики не понимают, что если они без разбора и удержу насильничают, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что большевики могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодарных для них союзников».
Если это не убедит Илью Сергеевича в том, что белые не ангелы Божии, то советую ему прочитать страничку из воспоминаний штаб-ротмистра Фролова, командира драгунского эскадрона в корпусе Каппеля:
«Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек, постреляв немного, мы перекинулись в деревню. Деревня Жаровка и Каргалинск были разделаны под орех, где за сочувствие большевикам пришлось расстрелять всех мужиков от 18 до 55-летнего возраста, после чего «пустить петуха». Убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошли в церковь… Был страстной четверг. На второй день Пасхи эскадрон ротмистра Касимова вступил в богатое село Боровое. На улицах чувствовалось праздничное настроение. Мужики вывесили белые флаги и вышли с хлебом-солью. Запоров несколько баб, расстреляв по доносу два-три десятка мужиков, Касимов собирался покинуть Боровое, но его «излишняя мягкость» была исправлена адъютантами начальника отряда поручиками Кумовым и Зыбиным. По их приказу была открыта по селу ружейная стрельба и часть села предана огню».
Ну и напоследок отрывок из книги Николая Росса «Врангель в Крыму», изданной эмигрантским издательством «Посев» еще в 1982 году, которую Илья Сергеевич так же, как книгу Н. Рутченко, мог бы тайно провезти в СССР на животе под рубахой:
«…грабежи, разбои и другие имущественные преступления не подвергались надлежащему преследованию, стали в войсках обыденным явлением. Честный солдат обращался в гнусного мародера, исчезала всякая идейность и даже простая порядочность, и на смену им приходили низкие корыстные мотивы и грубый произвол.
Население, восторженно встречавшее войска, вскоре с ужасом отшатывалось от грубых пришельцев…».
Владыка Вениамин в своей горестной и правдивой книге честно признался: «Мы не белые, мы — серые». Может статься, что и Вы, Илья Сергеевич, совсем не белый, как Вам это кажется, а серый историк?
Главная историческая фигура, вызывающая у Глазунова судорожные приступы ненависти, — конечно же, Сталин.
«Я всей своею генной и жизненной памятью ненавижу пресловутого Кобу, а затем Сталина».
Чего только не наговорил «профессиональный историк» о Сталине, собрав в своей книге все слухи, всю ложь, все сплетни прошлых времен. И о том, что гражданской женой Сталина была Роза Каганович; и о том, что рост его был всего лишь 165 сантиметров; и о том, что, по сообщению «Вестника Бнай-Брит» от 3 марта 1950 года, Сталин был евреем; и о том, что Сталин, произнесший в 1945 году знаменитый тост за здоровье русского народа, тут же добавил на грузинском языке какому-то безымянному «своему соплеменнику»: «Если хочешь, чтобы шакал съел свое говно, надо его похвалить».
«Сталин расстрелял замечательного актера Михоэлса…». Историк даже не знает, какой смертью погиб Михоэлс.
Эти исторические изыскания недостойны того, чтобы их опровергать. Но когда Глазунов пишет о Сталине: «Его обращение к памяти великих предков было, когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», то он, как гоголевская унтер-офицерская вдова, сечет сам себя, потому что в своей же книге пишет о том, как его поразили идеологические перемены предвоенных лет: «Вспоминается, как впервые в жизни еще до войны, после увиденных мною спектаклей «Суворов» и «Иван Сусанин», я был потрясен…».
Потрясен был и его отец: «Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о «Науке побеждать» Суворова. «Странно, — комментировал он. — Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили. Вспомнили о Суворове, когда Гитлер пол-Европы отхватил. Удивительно, что и Эйзенштейн после лжи «Броненосца Потемкина» получил социальный заказ на «Александра Невского». Воображаю, какую агитку состряпает…».
Так что Сталин обратился «к памяти великих предков» не тогда, «когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», а за два, а то и за три года до начала войны.
Только после того как из высших эшелонов власти — политической, военной, чекистской — ему удалось вычистить всех идеологов мировой революции, всех воспитанников Троцкого, в том числе из генералитета и высшего офицерства, всех фанатиков-интернационалистов, страна смогла вспомнить
