различить только отроги Савойских Альп, похожие на отвесные стены, которые, казалось, были совсем неподалеку; разнообразные же плавно очерченные террасы хотя и выглядели менее угрожающе, были почти неразличимы в сумраке.
Однако сигнальный костер Роже де Блоне все еще продолжал полыхать, и по всему берегу сновали люди с факелами. Берег, казалось, ожил: их видели и осознавали их положение.
Палуба была теперь пуста, и путешественники собрались в кружок меж двумя мачтами. Пиппо, устрашенный грозными предзнаменованиями минувшего часа, утратил всю свою шутливость, и Конрад, трепещущий от ужаса, усиливаемого суеверием, позабыл о своем привычном лицемерном благочестии. Оба и другие с ними рассуждали о грозящей им опасности и о том, возможно ли избежать ее.
— На этом проклятом барке нет ни одного образа Девы Марии и ни одна лампада не теплится перед ликом хоть какого-нибудь святого! — сказал жонглер, после того как некоторые из пассажиров смело высказали свои оригинальные замечания. — Где капитан? Пусть он объяснит нам, в чем причина такого небрежения!
Пассажиры примерно поровну делились на тех, кто отпал от Рима, и на его приверженцев. И потому предложение Пиппо было встречено не вполне единодушно. Католики требовали к ответу капитана, тогда как протестанты, с усиливающимся страхом, зароптали, что идолопоклонство еще скорее приведет их к гибели.
— Гнев Божий да падет на того, кто смеет так дерзко мыслить! — пробормотал Пиппо, не отваживаясь открыто спорить и все же всем своим существом стремясь припасть к недостающей святыне. — Благочестивый Конрад! Нет ли у тебя с собой того, что полезно иметь всякому христианину?
Пилигрим протянул ему четки и крест. Сии священные символы католики начали передавать от уст к устам с не меньшим усердием, чем когда освобождали палубу от груза. Подбодренные святыней, они стали громко требовать Батиста. Капитан, слыша, как эти невежественные люди высказывают свое недовольство, затрясся всем телом, потому что чувство ответственности, меж приступами ярости и презренного малодушия, давно покинуло его. В ответ на требования зажечь огонь перед образом Матери Божией, который дал Конрад, Батист возразил, что он является протестантом, что качка слишком сильная и потому зажечь огонь было бы трудно да и вдобавок это оскорбило бы пассажиров, придерживающихся иных верований. Католики, вспомнив о том, что обладающий решительным характером Мазо — итальянец, стали громко звать его, чтобы он, ради Господа, помог осуществить их просьбу. Но моряк сейчас трудился на баке, бросая в воду якоря; матросы вяло помогали ему, не понимая, к чему эта бесполезная предосторожность, ведь веревки не настолько длинны, чтобы достать до дна. И вдруг кто-то предположил, что на барк, наверное, наложено проклятие за то, что капитан намеревался взять на борт палача. По спине у Батиста пробежали мурашки, и кровь застыла в жилах.
— Думаете, вся причина в этом? — спросил он заплетающимся языком.
Предрассудки всегда оказываются сильней, чем различия в вере. Теперь, когда вестфальца не стало, не оставалось сомнения, что их судно проклято из-за неудачного подбора пассажиров. Батист, запинаясь, лепетал различные оправдания и наконец, в растерянности, выдал опасную тайну.
Весть о том, что палач находится посреди пассажиров, была встречена угрюмым, непроницаемым молчанием. Для темных, необразованных умов связь меж пребыванием палача на борту «Винкельрида» и разыгравшимся ненастьем была не менее непреложна, чем для математика его абстрактные выкладки. Люди эти почувствовали нечто вроде озарения, и зловещее молчание сменилось яростными выкриками: толпа требовала у владельца барка, чтобы он указал им палача. Уступая их требованиям и исходя из чувства собственной нравственной уязвимости, а отчасти под воздействием животного страха, Батист вытолкнул вперед палача, а сам скрылся среди пассажиров.
Когда герр Мюллер, или, как его тотчас же определили и назвали, Бальтазар, предстал пред невеждами, охваченными суеверным страхом и яростью, на миг воцарилась тишина. Наподобие невозмутимого покоя, разлитого ранее над озером, она была преддверием ужасающего взрыва. Никто не произнес ни слова, ибо зловещее настроение, которым были охвачены все, невозможно было выразить; однако Конрад, Пиппо и двое-трое пассажиров посильней схватили мнимого оскорбителя водной стихии и подтащили его к борту.
— Молись Деве Марии, чтобы спасти свою душу! — прошептал неаполитанец; религиозное рвение странным образом примешивалось к его ярости.
Слова эти обычно говорятся теми, в чьем сердце милосердие и любовь; и все же, несмотря на проблеск надежды, Бальтазар почувствовал, что судьба его решена.
Выскользнув из толпы, которая стеснилась меж мачтами, Батист наткнулся на своего закоренелого врага, Никласа Вагнера. Ярость, которая скопилась в его груди, вдруг нашла выход, и безумие совершенно овладело им. Могучий берниец схватил напавшего на него противника, и они принялись драться яростнее псов. Возмущенные и оскорбленные разыгравшейся сценой и не ведая, что затевается поблизости, ибо толпа была единодушна в своем приговоре, барон де Вилладинг и синьор Гримальди с достоинством и твердостью подошли, чтобы разнять дерущихся. В этот решающий миг ветер, отделив от рева толпы, донес до них отчаянный возглас Бальтазара; однако несчастный взывал не к Деве Марии, но к благородным господам, чтобы они спасли его. Сигизмунд ринулся вперед будто лев, но палач уже полетел за борт; однако юноша успел подскочить и поймать его, уже в воздухе, за края одежды. Чудовищным рывком он предотвратил падение. Вместо того чтобы свалиться в воду, Бальтазар рухнул на дерущихся противников, которые пошатнулись и свалились на Мельхиора де Вилладинга и Гаэтано Гримальди, отчего все четверо потеряли равновесие и полетели вниз, прямо за борт.
Борьба двух встречных воздушных потоков прекратилась; на поверхность озера сверху обрушилась лавина холодного воздуха, и шторм начался.
ГЛАВА VII
... И ныне веселы холмы
И радуются с ними горы
Необходимо вновь кратко обрисовать все события, дабы ясно представить себе их последовательность. Признаки приближающейся бури постепенно становились все более явственными. Пока озеро пребывало спокойным, над ним стояла такая тишина, что было слышно, как далеко в порту всплескивают весла судов и переговариваются и смеются матросы; безмятежность вечера зачаровывала и поселяла в душе глубокий мир. Но потом небо покрылось тучами, и ветры со склонов Альп с ревом обрушились на Женевское озеро. Тьма наступила хоть глаз выколи, и путешественники со смутным напряжением прислушивались к тому, что происходило вокруг. Первоначально ветер дул порывами, завывая, как в каминной трубе, но потом его рев перерос в грохот тех воздушных колесниц, о которых мы уже упоминали, затихающих посреди общего спокойствия с рокотом, напоминавшим о шуме бурунов у берега. Поверхность озера заволновалась, и Мазо, предвидя близкий шторм, окончательно уверился, что нельзя терять ни минуты. Волны при недвижном воздухе — обычное явление на водах в высокогорной местности; оно свидетельствует о том, что где-то вдали поднялся ветер. Так бывает и на океане; иногда моряк сталкивается с сильным волнением, причем волны накатывают с одной стороны, а ветер дует с противоположной; это значит, что где-то неподалеку разыгрался шторм. Волны катились одна за другой, как от камня, брошенного в воду, все более шумно, и казалось, что они делают это по собственной воле, поскольку ветра все еще не было. Этот последний, грозный признак приближающегося урагана был настолько внушителен, что в тот миг, когда трое пассажиров и капитан упали в воду, «Винкельрид», как говорят моряки, попросту швыряло на волнах. Шторму предшествовал тусклый, ненатуральный свет, и несмотря на то, что все было погружено в глухую тьму, происходящее вокруг можно было видеть. Даже закостеневшие в пороках души, которые только что, побуждаемые предрассудками, принесли человеческую жертву, вскрикнули от ужаса; но вопль Адельгейды показался настолько диким, как если бы был исторгнут сверхъестественными существами, духами бури. И все же имя Сигизмунда послышалось в этом безумном призыве, полном отчаяния. Однако миг между падением в воду и порывом ветра был столь краток, что путешественникам показалось, будто все это случилось одновременно.
Мазо как раз завершил работу на баке и, убедившись, что прочие его приказания исполняются должным образом, подошел к румпелю и успел стать свидетелем происходившего. Адельгейда и ее служанки уже были привязаны к мачтам, и другим пассажирам также дали веревки, ради предосторожности, ибо палуба сейчас, очищенная от фрахта, была совершенно не защищена от ветра, словно открытая пустошь. Таково
