— Как ты себя чувствуешь, старина Мельхиор? — спросил он. — Держись, дружище, я уверен, нас скоро спасут.
Вода уже булькала во рту почти задохнувшегося барона.
— Поздно… Благослови тебя Господь, дорогой Гаэтано… Да благословит Господь мое бедное дитя, мою несчастную Адельгейду…
Имя это, слетев с уст выбившегося из последних сил барона, послужило к его спасению. Ибо Сигизмунд, заслышав голос барона, рванулся вперед и успел схватить его за одежду, прежде чем тот окончательно погрузился в волны.
— Держитесь за собаку, синьор, — обратился Сигизмунд к Гримальди, выплюнув изо рта воду и убедившись, что надежно держит свою добычу. — Господь не оставит нас! Все еще может кончиться благополучно!
Синьор Гримальди был еще достаточно силен, чтобы последовать совету Сигизмунда, и порадовался, что его находящийся в полубессознательном состоянии друг оказался непротивящейся ношей на руках юноши.
— Нептуно! Смельчак Неттуно! — впервые донесся до них сквозь шум ветра отчетливый голос Мазо.
Сигизмунд поплыл на голос; что же касается собаки, то она еще раньше, едва только схватила генуэзца за одежду зубами, поплыла к барку с уверенностью, исключающей ошибку в выборе направления.
Однако Сигизмунд явно переоценил свои возможности. При спокойных волнах он мог бы переплыть озеро за несколько часов, однако, борясь с огромными валами, обремененный смертельно тяжелой ношей, юноша быстро терял силы. Он ни за что на свете не желал бы покинуть отца Адельгейды, но плыл все медленней и медленней. Неттуно давно исчез из виду, и отчаявшийся Сигизмунд уже не был уверен, в какой стороне сейчас находится барк. Изнемогая от усталости, он молился о том, чтобы хоть мельком увидеть судно или услышать голос Мазо. Но мольбы его оставались втуне. Только тьма и таинственное мерцание были вокруг него, неумолчный плеск волн и свист ветра. Потоки воздуха, спустившиеся на озеро, вились и крутились так, что слышавшему их воображалось, будто он сейчас увидит ветер воочию. В какой-то мучительный миг, когда жажда спастись любой ценой овладевает даже сильнейшими и благороднейшими, Сигизмунд чуть было не разжал пальцы, чтобы выпустить барона и плыть вперед одному, но образ прекрасной, скромной, искренней девушки, который преследовал его до этого долгими часами, лишая сна, воспрепятствовал инстинктивному порыву. Справившись с несвойственной ему слабостью, юноша удвоил старания. Он поплыл уверенней и значительно быстрей, чем прежде.
— Неттуно! Храбрец Неттуно! — вновь донеслось до него, и Сигизмунд с ужасом понял, что, борясь с бурными волнами, потерял направление и только понапрасну растрачивал усилия. Пока ему казалось, что он плывет в нужную сторону, никакие трудности не могли бы лишить его надежды; но теперь, поняв, что все его действия только увеличивают опасность, юноша решил остановиться. Стараясь держаться на воде и не давая утонуть своему спутнику, он отчаянными криками попытался привлечь к себе внимание Мазо.
— Неттуно! Храбрый Неттуно! — вновь донеслось с ветром.
Возможно, итальянец услышал его или просто вновь подбадривал собаку, которая плыла с синьором Гримальди. Сигизмунд опять издал отчаянный крик, чувствуя, что силы его совершенно иссякли. Он упорно боролся, хотя сознание его уже начинало меркнуть; и тут черная петля описала над ним круг и упала в ту же волну, которая накрыла лицо юноши. Судорожно схватившись за снасть, юный воин почувствовал, как кто- то влечет его вперед. Снасть эту Мазо забрасывал неустанно, как рыболов свою уду, и вскоре Сигизмунд был возле самого борта, не вполне осознав, откуда последовало спасение.
Мазо торопливо подтянул снасть и склонился вперед, вместе с сильно качнувшимся судном; вскоре барон де Вилладинг уже лежал на палубе. Не теряя времени, Мазо с удивительным хладнокровием и ловкостью вновь забросил снасть и вытащил из воды Сигизмунда. Барона немедленно перенесли на середину барка, где уже находился Гримальди, и столь же успешно привели в чувство. Сигизмунд же всех отослал от себя, считая, что пострадавшим престарелым друзьям внимание должно быть оказано в первую очередь. Он, пошатываясь, отошел на несколько шагов от борта и, чувствуя, что изнемогает от усталости, в полный рост вытянулся на досках. Долго он лежал, тяжело дыша, не в состоянии ни двигаться, ни говорить, смертельно обессиленный.
— Неттуно! Смельчак Неттуно! — восклицал неутомимый итальянец, все так же упорно забрасывая со сходней спасательную снасть. Порывистый ветер, успевший в эту памятную ночь натворить столько проделок, заметно поутих и, раз или два вздохнув, как если бы сожалея о том, что его вот-вот усмирит всемогущий повелитель, из рук которого ему удалось тайком выскользнуть, внезапно перестал дуть. Реи скрипнули и повисли свободно над черневшей от людей палубой, и округу заполнил плеск волн. Сквозь него слышались лай пса, который все еще находился за бортом, и приглушенно звучавшие человеческие голоса. Время тянулось для пассажиров «Винкельрида» бесконечно медленно, хотя с тех пор, как налетел ураган и четверо упали в воду, прошло не более пяти минут. Следовательно, существовала еще надежда на спасение. Мазо, окрыленному успехом, не терпелось спасти оставшихся за бортом, и, надеясь рассмотреть, где они находятся теперь, он нагнулся так низко, что волна плеснула ему прямо в лицо.
— Эй! Мой храбрый Неттуно!
Голоса звучали совсем неподалеку, но почти неуловимо. Снова послышался свист ветра, но он быстро стих, словно бы улетел под небеса. Внятно залаял Неттуно, и хозяин тут же вновь окликнул пса, к которому, как все люди подобной натуры, питал неукротимую любовь.
— Мой храбрый, славный Неттуно!
Наступило затишье, и Мазо услышал рычание пса. Этот недобрый знак сопровождался приглушенными человеческими голосами. Но вот последние зазвучали отчетливей, как если бы ветер в насмешку над несовершенством человеческой природы донес их; или, скорее всего, ярость добавила им громкости. Мазо мог разобрать теперь едва ли не каждое слово.
— Отпусти, проклятый Батист!
— Выродок, отпусти сам!
— Ах ты, богомерзкий!
— С чего ты это плетешь, злодей Никлас?
— Ты умрешь проклятым!
— Что ты меня душишь? Отпусти, мужлан!..
И более итальянец ничего уже не слышал; по-видимому, милосердные стихии вмешались, чтобы заглушить ужасную борьбу. Раз или два залаяла собака, но шторм уже налетел на озеро с новой силой, как если бы передышка была сделана лишь затем, чтобы перевести дух. Ветер дул теперь в другом направлении; барк, все еще удерживаемый якорями, сделал широкий разворот, как если бы вдруг вознамерился плыть к берегам Савойи. Бешеный напор ветра заставил даже Мазо пригнуться к палубе, потому что от поднявшихся в воздух мириадов водяных брызг можно было задохнуться. Опасность быть смытым за борт под их неодолимым напором также была велика. Когда вновь наступило затишье, итальянец, несмотря на все усилия, уже не слышал ни плеска волн, ни поскрипывания длинных, покачивающихся реев.
Моряка беспокоило теперь только одно: куда девался его пес? Напрасно он звал его, покуда не охрип. По-видимому, волны отнесли барк настолько далеко, что Неттуно не мог услышать голоса хозяина.
— Неттуно! Мой храбрый Неттуно! — вновь и вновь кричал итальянец.
Но у нас нет возможности описывать подробно его тщетное ожидание, ибо времени оно заняло больше, чем все случившиеся только что события. Мазо были чужды обычаи и предрассудки простонародья, посреди которого он обычно находился; но подобно тому, как даже золото тускнеет от долгого пребывания на открытом воздухе, так и Мазо не избежал некоторых слабостей, присущих итальянцам из низших слоев общества. Поняв, что, сколько ни кричи, верный пес не откликнется, он упал на палубу и, рыдая, стал рвать на себе волосы.
— Неттуно! Смелый мой, верный Неттуно! Что мне все они, если нет тебя! — восклицал он. — Ты один любил меня, ты один делил со мной хвалу и хулу, радость и горе! Только ты был предан мне, не помышляя об ином хозяине! Когда притворные друзья отрекались от меня, ты один хранил верность; и когда льстецы лгали мне, ты один оставался чистосердечен!
Удивленный столь сильным излиянием чувств, добрый августинец, который заботился о спасении
