глубину, почувствовал, что взрывается. Через секунду было все кончено. Он разжал пальцы. Женщина рухнула на колени и замерла, хватая воздух открытым ртом. Сперма медленно стекала по ее белым ляжкам.
Тошнота подступила к горлу. Как мерзко все в его жизни, как подло.
— Прикройся, — бросил он ей через плечо, и, ненавидя весь свет, а больше всего себя, опрометью бросился вон из палатки.
Он едва успел завернуть за угол, как его вырвало.
Потолок был белый и холодный. Если бы не разбегающиеся во все стороны тонкие трещинки, он выглядел бы совсем неживым, и Володя подумал бы, что умер. Его глаза постепенно привыкали к приглушенному свету, и трещинки на потолке стали складываться в картинки. Звезда, собачья голова, кораблик. Глаза заболели от непривычного напряжения. Он медленно смежил веки, прислушиваясь к себе. Тело казалось легким и невесомым, только голова тянула свинцовой тяжестью. Но это не огорчило, а скорее обрадовало его. Значит, он все-таки жив.
— Доктор, он, кажется, очнулся.
Мелодичный женский голос райской музыкой звучал в его ушах. Говори, говори, милая, кто бы ты ни была.
— Ну вот и отлично, а то я было начал сомневаться, — пробасил голос мужчины, видно, доктора.
Он гудел, как майский жук, ударяющийся о стекло, и раздражал, раздражал нестерпимо. «Чтоб ты провалился, — подумал Володя. — Вот прямо здесь и сейчас».
— Я посижу с ним, можно?
— Конечно. Позовите меня, когда он совсем придет в себя.
Шелест платья, легкий стук придвигаемого стула. Прохладные пальцы ласково прикоснулись к его руке.
— Он ушел. Можете больше не притворяться.
И как она поняла? От ее слов он сразу почувствовал себя здоровым и бодрым, школьником, увиливающим от занятий. Приоткрыв глаза, он всмотрелся. Сидящий перед ним силуэт был сначала неясным и расплывчатым, но очертания его становились постепенно все более и более четкими. Перед ним сидела совсем еще юная девушка, грациозно склонив головку в белом платке с красным крестом на лбу, и смотрела на него огромными бархатными глазами, внимательно и лукаво. Узнавание было почти мгновенным.
— Это вы! — восторженно выдохнул он, сжимая ее руки в своих. — В парке, со змеей.
Ему показалось, что она слегка покраснела. Он испугался, что она опять рассердится, как тогда, и уйдет.
— Я все время помнил о вас, даже в самые тяжелые минуты. А вы? Вы вспомнили меня?
— Успокойтесь, вам нельзя волноваться. Конечно, вспомнила. Вы были со своим другом.
Володя со скрипом стиснул зубы. Память окончательно вернулась к нему. Бегущая фигура, взрыв, медленно оседающее облако пыли. Костя.
— Костя погиб.
— О-о!
В этом звуке было все: сочувствие, сострадание, боль по совсем незнакомому человеку. Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ненужных дежурных слов. Он продолжал сжимать ее руки, и она не отнимала их.
Так они молчали довольно долго, но молчание их не было тягостным, а скорее целительным. Володя чувствовал, как боль, вцепившаяся в горло, постепенно отступает. Как хорошо молчать с ней. Марго пошевелилась, пытаясь встать. Он тревожно взглянул на нее:
— Не уходите еще.
— Доктор просил позвать его, когда вы почувствуете себя лучше. Он должен вас осмотреть.
— Что со мной?
— Ранение в голову, легкая контузия. Ничего серьезного, но вы долго были без сознания. Вам необходим полный покой и наблюдение врача.
«Мне необходимы только вы», — хотел он сказать, но только посмотрел умоляюще. Марго поправила ему подушку, ласково провела рукой по щеке.
— Я буду часто приходить к вам. Только пообещайте, что будете умницей.
— Обещаю.
Он проводил ее взглядом. Как странно и чудесно, что судьба свела их во второй раз.
Марго разыскивала мать по всему госпиталю. Они условились уйти вместе домой после дежурства, и вот теперь ее нигде не было. Марго обошла все закоулки и, только проходя мимо полуоткрытой двери кабинета главврача, услышала знакомый певучий голос.
— Да вы сами не знаете, о чем просите.
В ее голосе звучали незнакомые тревожные нотки. Марго остановилась как вкопанная, не зная, что делать.
— Я просто хочу понять. Вы молодая, красивая, свободная женщина хороните себя заживо.
Обычно звучный, рокочущий голос главврача звучал сейчас сдавленно и приглушенно.
— Я люблю только одного человека, и этот человек…
— Давно умер.
— Спасибо, что напомнили.
— Простите. Я с вами теряю голову. Вы же знаете, что я люблю вас и хочу сделать вас счастливой.
— Вы хотите. — В голосе матери звучала убийственная ирония. — Отчего бы не спросить, чего хочу я?
— Разве возможно говорить с вами? Вы просто сводите меня с ума. Не могу смотреть, как вы губите себя. Неужели вы не понимаете, что вам нужен мужчина, живой мужчина, который напомнил бы вам, что вы женщина. Ваши губы созданы для поцелуев.
Послышались звуки борьбы. Марго зажала себе кулачком рот, чтобы не вскрикнуть. Она с трудом поборола желание ворваться в кабинет.
— Как вы смеете! Немедленно отпустите меня!
— Божественная, божественная женщина!
Звонкий, как пистолетный выстрел, звук пощечины заставил Марго вздрогнуть. Она подобрала юбки и побежала прочь.
Елизавета Петровна догнала ее почти у самого дома. Если бы не лихорадочный румянец на щеках, Марго подумала бы, что вся эта безумная сцена, невольной свидетельницей которой она стала, ей просто померещилась.
— Почему ты не дождалась меня?
— Устала очень. Забыла, — соврала Марго. Елизавета Петровна озабоченно посмотрела на дочь. Она очень похудела за последнее время, под глазами залегли темные тени, личико стало совсем прозрачным. И все же каким-то непостижимым образом Марго очень похорошела. Как это объяснить?
— Ты изменилась. Слишком много работаешь, но дело не только в этом, верно? Что-то происходит?
— Я еще не знаю.
Елизавета Петровна не стала настаивать. В гостиной она опустилась на диван и с наслаждением положила ноги на пуфик, пододвинутый Марго. Сама пристроилась рядом, прижавшись щекой к плечу матери. Шушаник, ворча по обыкновению, принесла горячий чай. Ее полная фигура бесшумно перекатывалась по комнате.
— Ужин почти готов.
— Я не голодна. Как ты, Марго?
— Я тоже.
— Ваймэ, что делать с вами? — Шушаник в отчаянии всплеснула руками. — Ничего не едят. Скоро совсем растают.
Для нее не было большего удовольствия на свете, чем со вкусом поесть и посмотреть, как едят другие. Она искренне страдала от их полного безразличия к еде.
— Джана, хоть ты вразуми свою мать.
— Прости, Шушаник, я слишком устала, — сказала Елизавета Петровна таким обессиленным голосом,
