наставлено десятка четыре жестких дощатых топчанов. Несколько раз за ночь она просыпалась от прикосновения чужих рук к своему телу, поначалу спросонья думала, что приснилось, потом — что крысы. Удивительно, но все чувства уже настолько притупились в ней, что мысль о крысах, рыскающих по ее измученному телу, не вызвала ни омерзения, ни страха. Наконец она окончательно проснулась и заметила, что от ее топчана отскочили две омерзительного вида старухи. Она не могла их толком разглядеть в отблесках огня, еле горящего в печке в углу комнаты, где, кроме нее, спали, храпели, ворочались и бормотали еще человек тридцать.
Марго резко села и выхватила нож, на всякий случай припрятанный под подушкой. Угрожающе водя перед собой ножом, судорожно зажатым в одной руке, другой проверила содержимое сумки, которая была надежно пристроена в изголовье. Слава Богу, все на месте, даже продукты. Остаток ночи она провела без сна, пялясь, чтобы не заснуть, на огонь в печи и на отблески пламени на отполированном широком лезвии ножа, ее надежного защитника. По крайней мере эти гарпии к ней вряд ли еще сунутся.
На следующую ночь она пристроилась на скамье на вокзале, но ее скоро заметил полицейский, немолодой уже дядька с выпирающим из-под кителя пивным брюшком и воспаленными от недосыпа глазами.
— Убирайся вон, курва, чтобы я тебя здесь больше не видел. Живо, а то в участок заберу.
— Пожалуйста, разрешите мне здесь переночевать, — взмолилась Марго, чуть не плача. — Я завтра уезжаю. Навсегда. Мне только одну ночь. На улице так холодно.
— Знаю я вас, шлюх. — Губы его презрительно скривились. — Готовы промышлять до самых родов, а потом кутенка своего в море и обратно на панель. И находятся же охотники до такой швали!
Он грубо схватил ее за плечо и тряхнул. От неожиданности голова Марго откинулась назад и больно стукнулась о спинку скамьи. Все потемнело перед глазами, поплыло, поплыло и пропало.
— Эй, девка! — Не на шутку перепуганный полицейский принялся хлопать ее по щекам, чтобы привести в чувство. — Не вздумай тут окочуриться у меня на руках. Проблем потом не оберешься. Очнись, говорю! Вот черт! Эй, Збышек, помоги!
Подбежал второй полицейский, помоложе.
— Что тут у тебя?
— Да вот, видишь, девка сомлела. Говорит по-немецки. Не наша, видать. Да еще брюхата. Посмотри у нее в сумке, может, документы какие есть.
Збышек покопался в сумке.
— Точно, немка. Фрау Доббельсдорф. А вот и билет на теплоход «Звезда Дувра» до Лондона. Как же ты так лопухнулся?
— Да ты на нее посмотри! Чумазая, оборванная. Вылитая портовая шлюха. Да еще нож в кармане, с таким на медведя ходить. Ой, смотри, смотри, кажется, приходит в себя.
Марго застонала и приоткрыла глаза. Голова нестерпимо болела, в виски как будто вонзили по толстой игле.
— Где я? Что со мной? А-а-а!
Острая боль бритвой полоснула внизу живота. Ничего подобного она никогда не испытывала. От этой раздирающей боли захватило дух, скрутило в жалкий, трясущийся комок. На лбу выступила испарина. Однако боль ушла так же неожиданно, как и пришла. Ей уже доводилось наблюдать подобное в приюте отца Тадеуша.
— У меня, кажется, начались схватки, — прошептала она бескровными губами. — Помогите мне, умоляю! Если вы добрые католики, то не бросите женщину в беде.
То ли упоминание о католиках возымело свое действие, то ли вид у нее был настолько отчаянный, но тот, которого звали Збышек, не говоря ни слова, приподнял ее под мышки и, обняв за талию, повел к выходу, на ходу бросив напарнику:
— Сумку ее прихвати. Деньги у тебя хоть какие есть? Марго только головой мотнула. Нет.
— Значит, в больницу Святой Ядвиги. Там принимают бездомных вроде тебя. И как тебя только угораздило попасть в такой переплет?
— Мужа убили и ограбили, — еле шевеля губами, прошептала Марго. — Остался только билет. И вот — ребенок.
Ее снова скрючило от боли. На этот раз раздирающая волна была еще сильнее и продолжительнее.
— Скорее! Извозчика! Она сейчас родит!
Збышек заливисто свистнул. Из-за угла тут же появилась извозчичья пролетка. Збышек, как мог, осторожно погрузил Марго, сам вскочил на подножку.
— Гони к больнице Святой Ядвиги! Живо!
Шесть долгих мучительных часов она корчилась на больничной койке, и никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Яркий свет бил в глаза. Отовсюду доносились стоны и крики, писк новорожденных и бормотание больных. Монахини в белых крахмальных колпаках и накидках сновали туда-сюда, то с судном, то с бинтами.
Марго лежала на боку, свернувшись в комочек и обхватив руками свой вышедший из-под контроля живот. Растерзанные губы запеклись кровью, в горле и во рту пересохло, но она напрасно просила пить. Никто ее не слышал. Голос был слишком слаб и не повиновался ей.
Она лежала в полузабытьи и тихо постанывала. Не было сил уже ни на что, даже на крик. Когда наваливались схватки, она могла только выводить на одной тягучей, тоскливой ноте: «А-а-а-а!» Ничего не существовало на свете, кроме этой безнадежной выматывающей боли, которой, казалось, не будет конца.
Она не сразу поняла, что произошло. Что-то будто лопнуло внутри. По ногам потекло горячее и липкое. «Кровь! — в ужасе подумала она. — Я истекаю кровью! Я умру и так и не увижу своего ребенка!» Эта мысль, как ни странно, придала ей сил. Марго забилась на койке и закричала. К ней тут же подбежала сестра.
— Доктора! — закричала она. — Доктора! Здесь воды отошли!
— Слава Богу! — шептала Марго. — Слава Богу!
Боль вернулась, но это была уже совсем другая боль. Еще более сильная, но другая. Не такая мучительно безнадежная. Марго чувствовала, как ее ребенок силится выйти наружу, пробивая себе путь к свету. Врач посмотрел и тут же отошел, оставив за себя сестер. Это странным образом подействовало успокаивающе. Значит, все идет как надо. Значит, она сама может справиться и помочь своему ребенку родиться на свет.
Когда ей на грудь положили наконец пищащий крошечный комочек, завернутый кое-как в грубую холстину, Марго испытала счастье, равного которому не было еще в ее жизни. Вот она, ее маленькая дочка, крошечное чудо, торжество жизни над смертью. Смерти нет, пока рождаются дети.
— Лизанька моя, солнышко, Елизавета Владимировна Басаргина, — шептала она, легко прикасаясь губами к мягким золотистым волосикам на головке дочери. — Добро пожаловать в этот мир, моя красавица!
Билет на теплоход все же не пропал. Марго просто не могла себе этого позволить. Уже через день после родов она, качаясь, как былинка на ветру, поднималась по трапу «Звезды Дувра», бережно неся на руках драгоценный сверток, именуемый Елизаветой Владимировной. За ней матрос нес объемистый сверток с выданными в больнице Святой Ядвиги пеленками и подгузниками из той же грубой холстины. По ее статусу пассажирки третьего класса он вовсе не обязан был этого делать, просто сжалился над молодой хорошенькой матерью. Для третьего класса был отдельный трап. По другому, гораздо более удобному и широкому, поднимались красивые разодетые люди. Марго была достаточно далеко от них, поэтому не могла чувствовать запахов, но они выглядели хорошо пахнущими людьми, от макушки до носков сверкающих лакированных ботинок. Даже багаж их, все эти пузатые саквояжи, чемоданы и кофры выглядели богато и ароматно. Марго всегда очень остро чувствовала запахи и сейчас просто страдала от стойкого запаха карболки, который исходил и от нее, и от дочки, и от больничного свертка с пеленками.
Наверное, она от переживаний слишком сильно прижала рукой малышку, потому что та заворочалась в своем одеяльце, сморщила носик и захныкала.
— Ничего, — зашептала Марго прямо в крошечное перламутровое ушко. — Потерпи, крошка. Я сделаю все, чтобы ты спала только на батистовых простынках, пропитанных ароматом «Коти». Я клянусь тебе в
