показалось, что он ее даже не узнал. Вслед за ним, в одежде китайского мандарина шел хирург Матес, неся под мышкой бутылку шампанского. Он помахал Азиадэ и запинаясь, крикнул, что его зовут Ли-Тай-Пе и что он хочет повеселиться. Азиадэ рассмеялась ему в ответ и Арлекин обнял ее за плечи. Она осторожно отодвинулась от него и оказалась в объятиях маркиза, который стал предлагать ей сливовицу. Она отказываясь покачала головой, звеня монетками на лбу и показала ему язык. В эту ночь рамки приличий были отменены.
Азиадэ встала, и покачиваясь пошла по залу. Люди, на короткую ночь отбросившие свои привычные обличия, сияли светом своих реализованных желаний. Она увидела худощавого мужчину в переливающихся одеждах старого паши, взгляды их встретились, и он, схватив ее за руку, потянул танцевать.
Она танцуя, поправила его съехавший на бок тюрбан:
— Это надо носить так, — строго сказала она, а паша стал уверять, что хочет взять ее в свой гарем и приглашает на шампанское.
— Я и так уже в гареме! — рассмеялась в ответ Азиадэ, откусывая что-то сладкое.
— Я выкуплю Вас у вашего владельца. Мы, паши, привыкли покупать женщин.
— Я больше не продаюсь, — сказала Азиадэ, и бросив пашу, пошла к стойке, где заказала себе мокко.
Яркий свет, многообразие красок волновали ее. Она болтала с посторонними людьми, а какой-то юноша нежно гладил ей руку, мужчины толпились вокруг с просящими, соблазняющими глазами. Она, словно в полусне, смотрела на этот празднично освещенный зал и вдруг ей показалось, что ей открывается скрытый магический смысл происходящего, где таинственным образом переплетаются мечты и реальность. Границы видимой жизни раздвинулись как в языческой мистерии. Внутренняя правда неукротимой природы торжествующе усмехалась в праздничном триумфе над жалкими тысячелетиями, потраченными на ее покорению. Плененная душа, вырвавшись из застенков обыденности, в стремительном натиске опрокидывала все барьеры и преграды внешнего мира….
Пьеро, с напудренным лицом схватил Азиадэ и поволок ее в нишу. Взгляд у него был молящим, глаза наполнены ужасом, глаза человека, проснувшегося от кошмарного сна и еще до конца не осознавшего реальность:
— У меня есть жена, которую я больше не люблю, — сказал он Азиадэ и взял ее за руку. Потом он рассмеялся, а Азиадэ погладила его напудренное лицо и рассказала о Хасе, о своем отце и квартире на Ринге.
Пьеро внезапно исчез, а может его и вовсе не было, и Азиадэ увидела Хасу в костюме Алхимика, широко улыбающегося в окружении женщин. Он подошел к ней и обняв повел танцевать.
— Ты что сердишься? Тебе скучно?
Он говорил как будто из сна.
— Нет, здесь очень хорошо. Так должно быть всегда.
Они танцевали, а французский маркиз с видом шпиона прошел мимо них. Позже Хаса сидел на скамейке и гадал какой-то стройной женщине по руке.
Азиадэ спустилась по лестнице. Стайка молоденьких женщин окружила полицейского у входа. У полицейского был важный, официальный вид. Его голубые глаза наблюдали за этой языческой мистерией со спокойной неуязвимостью властьимущего. Азиадэ дотронулась до руки полицейского. Полицейский был настоящим, он был маленькой дверцей в мир, который начинался по ту сторону дома и назывался действительностью. Достаточно было одного движения руки, всего лишь короткого жеста и спокойствие повседневности укротило бы ночные призраки вырвавшихся на волю душ.
Азиадэ вздрогнула при этой мысли. Она пошла дальше. В полумраке нижнего этажа скромно одетые женщины прижимались к одетым во фраки мужчинам. Душный воздух был наполнен ароматами духов вперемежку с винным перегаром. Азиадэ присела на край свободной скамейки и вдруг почувствовала себя очень усталой. Мужчины, проходя мимо улыбались ей, но она не отвечала им. Она сидела в яркой цыганской одежде и золотые монетки венцом свисали на ее лбу.
На другом конце скамейки спиной к Азиадэ сидела байадерка. Спина была загорелой, молодой и стройной. Азиадэ посмотрела на худые руки, шелковые шаровары и вышитые золотом башмаки. На голове у женщины красовалась шелковая чалма. Она сидела одна, молчаливо и задумчиво, явно уставшая от суматохи праздника.
Вдруг она повернулась и Азиадэ увидела жемчужину в виде слезы свисающую на лбу у женщины, гордо изогнутые брови, карие глаза и узкий нос с дрожащими крыльями.
— Добрый вечер, Марион, — сказала Азиадэ.
Вся ее усталость мигом улетучилась. Она повернулась к баядерке.
— Добрый вечер, Азиадэ.
Марион с удивлением разглядывала ее. Глаза ее расширились. У нее было очень красивое лицо, тонкие длинные руки.
— Вы выглядите как настоящая турчанка. Чалма вам очень подходит, — Азиадэ смотрела на нее с восхищением и признанием.
Марион рассмеялась ей в ответ:
— Вообще-то чалму и турецкие шальвары должны были надеть вы.
— Это было бы слишком просто, Марион. Я же дикарка и должна носить чадру.
— Дикарка? Когда в последний раз женщина в вашей семье надевала чадру?
— В последний раз? Я сама еще носила чадру. Всего шесть лет назад. Нет, я на самом деле дикарка.
Азиадэ взяла Марион за руку. От руки исходил аромат. Марион удивленно подняла брови. Она улыбалась:
— Почему же вы не бежите прочь, Азиадэ, как тогда в Земеринге?
Ее голос звучал печально:
— Я была просто дурой, Марион, потому и бежала тогда. Не сердитесь на меня.
Азиадэ серьезно и с любопытством смотрела на Марион.
— Вам хорошо с Алексом? Он хорошо к вам относится?
Она не могла объяснить внезапную благосклонность Азиадэ.
— У нашего мужа все хорошо. Он теперь алхимик и гадает какой-то блондинке по руке. Рядом с ним сидит Матес, который в действительности Ли Тай-Пе. Курц тоже должен быть где-то наверху и многие другие врачи разных специализаций. Нет, на самом деле, Хаса хороший муж и между нами нет никаких проблем.
Она замолчала. Петр Первый шествовал по залу положив руку на плечо принцессе Нефертити. Какой- то юноша с приделанным носом сидел в углу и беседовал с отважного вида индейцем в очках.
Они серьезно разговаривали, даже если бессвязно, об эстетических проблемах.
Марион погрузилась в размышления. Лицо ее все еще казалось надменным.
— Может выпьем мокко, Азиадэ, — предложила она вдруг, — я знаю по опыту, что наш муж до рассвета останется на Гшнасе.
Азиадэ кивнула. Они поднялись и пошли в кафе, байадерка и цыганка. Серые глаза смотрели в карие, а в зале постепенно становилось все спокойнее. Хмель ночного праздника отступал. Обе женщины вдруг смутились.
— Как у вас дела, Марион?
— У меня? Ах, все хорошо, спасибо. Я ездила на лыжи в Тироль. Теперь я снова в городе.
— Это так странно, Марион. Я сейчас в первый раз разговариваю с вами, но при этом знаю о вас так много.
Марион едва заметно покраснела:
— Да, Алексу всегда нужно было кому-нибудь раскрыть свое сердце. Он все-еще рассказывает о своих пациентах и мечтает о яблочном пироге, который пекла его мама?
— Да, все еще. И приемная все так же полна больными и на столе все еще лежат все те же старые журналы. После приема он также ходит в кафе.
— А потом он едет в Кобенцл или в Пратер. Не так ли? Я чувствую себя помолодевшей, слушая вас.
