выиграть эту борьбу. Надо навести в сознании порядок раньше, чем наши противники поселят туда окончательный хаос. И от того, что этот хаос будет не либероидного, а какого-нибудь другого образца, лучше не будет. Не будет.
Наши псевдонационалисты — как я их называю, «уменьшительные националисты» — говорят о том, что они всё ждут, когда 2% населения выйдет на улицы и учредит новое государство. Вот если эти 2% населения выйдут с тем содержанием в мозгах, с теми «тараканами», которых в мозгах уже поселили (а новые постлибероидные «тараканы» ничем не лучше либероидных, они еще сквернее)… Вот если эти 2% начнут учреждать государство, имея все это в мозгах, то государства не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ни фашистского, ни либерального. Никакого. И это надо понимать.
Почему в этой ситуации нужно обсуждать проект «Модерн»? Потому что идеологические основания, которые ищут наши граждане, должны быть полноценными. Полноценными. А карта, которую мы даем гражданам, — карта маршрутов, по которым они могут двигаться, — должна быть не фиктивной. Не сказкой про Алису в стране чудес, а натуральной картой имеющихся на сегодня идеологических местностей: регионов, территорий, морей и речек. Нам нужна реальная, интеллектуальная, идеологическая топография, без которой не выжить, не построить мировоззрение.
Мы говорим об общении между людьми. Но общение же требует языка. Язык — это не просто данный нам язык. Для того чтобы общение было политическим или интеллектуально-политическим, нужен интеллектуально- политический язык. Его нет. Его нет как средства полноценного общения с себе подобными. А мы все время говорим о том, что вот мы сейчас насоздаем суперструктур… Мы пузыри можем надуть любые, а структуры создаются не так. Утром язык — вечером структура. Но язык вначале.
Итак, проект «Модерн» важен для нас потому, что указывает на основополагающее, фундаментальное качество идеологии. Идеология не может быть привязана к территории, потому что территория материальна. Сколько ей ни придавай особого смысла, сколько ее ни сакрализуй, она все равно материальна. Идеология не может быть связана с природными циклами, потому что человек — существо в существенной степени внеприродное. Идеология может быть связана только с тем, что отделяет человека от природы живой и неживой, — с духом, со смыслом, с идеалом, с социально-культурными большими проектами.
Проект «Модерн» — это идеология, потому что он адресует к социально-культурным основаниям жизни.
А «евразийство» — это не идеология, потому что оно адресует к территории, на которой складываются какие-нибудь уклады.
Фашизм — это идеология. Отвратительная, абсолютно разрушительная для России. Россия должна покаяться еще и в том, что она победила «замечательную» фашистскую идеологию в 1945 году? Но она же не хочет в этом каяться! Тогда о чем мы говорим? Но фашизм — это идеология.
А национализм — не идеология. Ну, не идеология и всё! Потому что непонятно, о чем идет речь. Давайте вот с этим разберемся в соответствии с тем же проектом «Модерн».
Человеческие сообщества в истории прошли определенную эволюцию. Они трансформировались, и это оставило свои следы на теле человечества — как в культуре, так и в реальной жизни существующих сейчас народов. Существуют древнейшие «микроэлементы», с помощью которых человечество, еще не обладая полноценными государствами, уже заявило о себе как о чем-то неслыханном, не имеющем аналогов среди живого и неживого.
Сначала был род. Род строил себя в соответствии с родоначальником. Например, в Библии существует род Авраама, праотец — Авраам. Если ориентироваться на ту же Библию, то есть еще более мелкая единица — колено. Колено Иакова. Это существенный элемент внутри рода. Род в целом существовал отнюдь не только в кочевых племенах, начинавших строительство государства Израиль. В той же Шотландии до сих пор есть род МакГрегоров или другие роды. Они существуют как следы тех видов человеческого существования, которое было давным-давно. В России есть замечательное выражение: «А какого ты роду-племени?»
Племя — это уже следующая единица, более крупная, чем род. Ибо для того, чтобы племя сформировалось, нужны организованные определенным образом обмены невестами между разными родами. Вот в этом роду есть жених, а в том роду есть невеста. И они должны каким-то институализированным образом, ритуальным образом обмениваться друг с другом. Тогда возникает племя как более сильная единица.
Следующая за племенем единица — народность, которая есть совокупность племен. Если классическим родам (кочевым или некочевым, неважно) до возникновения мировых религий свойственны простейшие формы религий, очень часто отдающие шаманизмом или чем-нибудь сходным, если племена уже имеют более разветвленные, но примитивные типы язычества, то народность — это такой олимпийский пантеон, в котором возникает центральный бог, свой Зевс, вокруг которого боги отдельных племен и родов образуют группу по некоей соподчиненности. Если вглядеться во всех этих олимпийских богов, то можно увидеть, что когда-то они были богами отдельных племен на той территории, на которой племена позже объединились в народность.
Когда из народности возникает народ? В каком-то стихотворении, строчки которого случайно запали мне в голову, было сказано: «И в великий народ превращается племя». Когда появляется большая религиозная форма, монотеистическая, тогда и возникают народы. Не французская народность, не народности и племена, населяющие территорию Ближнего Востока, а народ как единство веры и народности. Народность обретает веру. Большую веру. И превращается в народ.
Я говорил в ходе передач «Суд времени»: «Государство — это средство, с помощью которого народ длит и развивает свое историческое предназначение». Возникает историческое предназначение. Исторически, прошу прощения за тавтологию, оно возникает только вместе с большой монотеистической верой, вместе с историей, в которой появляется некая направленность — не цикличность, а направленность — времени. Вместе со всем этим возникает народ — очень высокая форма общности.
А потом эта форма общности начинает рушиться.
Как она рушится? Народ объединен единой верой. Французы были католиками. Но потом появились французы-гугеноты. И гугеноту уже непонятно, почему король, суверен, является на его территории столь священной фигурой, если его помазали? Его кто помазал? Папа Римский? А кто такой Папа Римский? Для гугенота это сатана… Вместе с религиозной войной начинает расшатываться народная религиозная идентичность.
А кроме этого, возникает еще более страшный и странный элемент — светские люди, которые ни в Папу не верят, ни в Лютера. Ни в того, ни в другого. Что с ними делать? Они вроде на французском языке разговаривают, ходят по той же земле и налоги платят, а в Бога не верят. Пока это единицы, их можно сжечь на костре инквизиции. Но потом их становится все больше и больше, и инквизиция уже захлебывается… А потом оказывается, что среди городского населения неверующих, светских уже чуть ли не больше, чем верующих. Что с ними делать?
Как заново это все объединять? Традиционное общество рушится. Рушатся все его скрепы. А люди хотят сохранить общность и государство. И что тогда они изобретают? Они изобретают новую, очень мощную и в чем-то неслыханную по отношению ко всем предыдущим общность под названием «нация».
Нация — это не народ. Нация — это как бы «народ минус вера». Это идентичность, уже не построенная на вере. А на чем же она тогда строится? Нация — это как бы «народ минус традиция». Пушкин писал: «Привычка — душа держав». Нет привычки как души державы, а что же есть? Возникает новый регулятор. Этим регулятором является писаный, строгий закон. Новая идентичность уже не апеллирует к вере. Она апеллирует к истории, культуре, языку, гражданству и «священным камням прошлого» — этосу.
А в этот момент, поскольку народ как форма трещит по швам, всё летит в обратном направлении: на месте народа появляются народности, а на месте народностей появляются племена. Всё летит чуть не к родовой структуре. Государства распадаются.
Аббат Сийес, обращаясь в 1789 г. к французам в известной брошюре «Что такое третье сословие?», говорил примерно следующее: «Не пора ли нам прогнать угнетателей — франков с нашей земли? Мы галлы, мы не германское племя — мы великие кельты, галлы. А нас оседлали эти чертовы франки. Так давайте изгоним франков!» Он имел в виду Марию Антуанетту, ее род королевский. Но никогда впоследствии
