Модель периферийного капитализма принадлежит не только нам — это мировое достояние. И в этом ее ценность для нас. Потому что я делаю все возможное для того, чтобы уйти от новодела, от разработок, которые бы принадлежали только «Экспериментальному творческому центру» или лично Сергею Кургиняну. Чтобы показать, как это все существует в мировой культуре, в мировой мысли, в мировом контексте. Потому что только в этом случае аналитика имеет и глобальное, и общенациональное значение.
Так мы эту аналитику осуществили. Вот мы взяли ее и осуществили. Мы можем еще обсудить ее с членами «Сути времени» и обществом более детально, спокойно, развернуто, доказательно. Но мы это уже сделали во многих книгах. И мы это обсудили в нашем курсе передач «Суть времени».
Что из этой аналитики следует, что является следующей фазой после нее?
А то, что если есть Модерн — и есть Постмодерн и Контрмодерн (и они заодно), то можно только, и я говорил это в предыдущей передаче, вести арьергардные бои на территории Модерна, то есть классического консерватизма, классической консервативной республиканской формулы. На той территории, на которой воюют господа Буш, Берлускони. И это, в сущности, и есть консервативная модернизация — в вариантах, которые предлагает наша власть.
Либо вести бои на этой скукоживающейся, схлопывающейся территории Модерна, особо неорганичной для России — и именно для России, у которой нет для этого возможностей Вьетнама, Китая, Индии, нет огромных масс традиционного общества, нет много другого. Либо здесь вести бои, либо — что?
Постмодерн — это ад.
Контрмодерн — это гетто.
Золотой ад плюс черное гетто — это не наш путь и не наша формула, и нам в этой формуле вообще нет места… Так где же мы? После того, как беспощадно проведена аналитика и показано, что вот она, система координат, вот они, существующие места, и других мест нет, мы спрашиваем: где мы?
И вот здесь начинается разговор о Четвертом проекте, о Сверхмодерне.
Если этот проект делать заново — все, кранты… Это на столетия работы… Проект — это же не какая- нибудь утопия, которую ваш покорный слуга может изложить, и на этом все кончится. Это же нечто, опирающееся на огромные культурные завоевания, на целые пласты жизни.
И мы доказываем, что опора всему этому — в великой русской традиции развития. Не в традиции вообще, а в традиции развития — развития не по прописям Модерна. Что это есть исключительность России. Это есть ее уникальность в мире. И что эта уникальность определяется не текстом одной утопии, а сотнями кинофильмов, тысячами великих книг, огромной культурной почвой, гигантским опытом, индустриальным и доиндустриальным, самым разным опытом строительства державы, опытом регуляции общественной жизни — все это есть! И все это, конечно, в огромной степени материализовано в наиболее концентрированном виде в советском опыте, который нельзя отрицать. Но и этот опыт был недостаточно отодвинут от Модерна, он недостаточно еще выявил свою сверхмодернистскую суть.
Кроме того, появились совершенно новые параметры, позволяющие это все делать.
И вот это надо делать, потому что если нет Четвертого проекта, то вы нарисовали три, объяснили, что ничего другого нет, вы поняли, что вам-то места нет, и — конец.
Можно или истерически заниматься модернизацией, но уж тогда не по демократическим прописям, а по другим, — и все равно хана. Потому что нет для этого потенциала — переразвито для этого общество, поезд ушел. А сама территория сжимается.
Или… или что? Танцевать постмодернистский танец? Рушиться в это гетто, в архаику? Но там добьют. Значит, только переходить к этому Четвертому проекту.
То есть анализировать советский и досоветский опыт, отстаивать его от дискредитации, выявлять его уникальную специфику и на основе всего этого разворачивать новую миропроектную инициативу, объясняя миру, что Россия тут может быть локомотивом — мировым локомотивом.
Да, она находится в страшном состоянии. Да, ее довольно сильно раздолбали. Но, как только возникнет новая великая Россия, соберется новый, обновленный Советский Союз, возникнет новая зона мирового значения — мир весь окажется спасен от того, во что он погружается. А он погружается в нечто гораздо более страшное, чем то, во что погрузил бы его Гитлер.
И тут мы сразу переходим на следующую территорию и спрашиваем всех: скажите нам, пожалуйста, ведь не Постмодерн будет в итоге править. Постмодерн существует для того, чтобы разрушать. Он существует для того, чтобы все обгаживать, чтобы элиминировать ценности, вносить релятивизм, осуществлять подкоп под все гуманистические константы, дискредитировать идею развития, кончать историю. Он, Постмодерн, этим может заниматься, ничем больше.
А кто потом-то придет на пепелище, устроенное постмодернистами? Там же враг пострашнее. Постмодернисты — это враг первого уровня. А враг второго уровня — кто? Какую идею хочет осуществить враг для того, чтобы перейти от хаоса, организуемого и управляемого постмодернистами, к некоему порядку, при котором мало не покажется никому?
Мы утверждаем, что этим врагом являются силы, которые выдвигают идею фундаментально многоэтажного человечества — человечества, которое будет разделено непроницаемыми перегородками. Идею антропологического неравенства.
Эта идея, конечно, черпает свои силы в определенной метафизической традиции — в традиции гностической: пневматики, психики, хилики. Нет другой мировой традиции, которая выступала бы так мощно с идеей антропологического неравенства.
Если политический враг — постмодернизм, то метафизический враг — гностицизм в его новом выражении. Неолиберальным фашизмом это называют. Но слова сами по себе еще ничего не значат. Вопрос возникает в формуле, в стержне, в сути этого времени, про которое было сказано: «Ваше время и власть тьмы». Суть этого времени — антропологическое неравенство, обоснованное метафизически. Вот кто враг.
Можно ли бороться с таким врагом без своей метафизики?
Я перехожу здесь от политической аналитики к метафизике.
Просто хочу зачитать еще один текст из числа тех, которые я всегда называл смешными.
Саркози назвал премьера Израиля лжецом.
Вы, вообще, можете себе представить что-нибудь такое лет 10–15 назад? А мы предупреждали на протяжении всех этих 10–15-ти лет — всех предупреждали, включая своих израильских коллег, — что будет именно так.
Вы, вообще, понимаете уровень этого для международного совещания — совещания на высшем уровне? Вы понимаете, что такое в европейской культуре сказать: «Я не могу смотреть на коллегу, он лжец»?
То, что Израиль отказывался… Он вечно отказывается… Вопрос не в этом. Потому что никогда эти отказы Израиля не вызывали миллионной доли той реакции, которая здесь описана. Миллионной, понимаете? Были плохие времена, ссоры Израиля с США и Западом… Были хорошие времена. Никогда эти отношения не были такими идеальными, как об этом говорит наша лжепатриотическая публицистика — все всегда было сложно. Но никогда помыслить себе ни о чем подобном было невозможно.
Почему? Потому что если актуальна формула «Постмодерн плюс Контрмодерн», то Израиль — это
