Олег Курылев.
Суд над победителем
Первой на войне погибает Правда!
Крайсляйтер Хемница Адольф Кеттнер, один из первых национал-социалистов, так и не добился высоких партийных постов. Номер его партбилета состоял всего из трех цифр, но весьма посредственные организаторские способности, а также преследовавшие его время от времени неудачи не позволили ему пробиться не только в число нескольких десятков гауляйтеров империи (на золотые петлицы которых он всегда взирал с особой завистью), но и занять менее значимый пост в партийных структурах гау или рейха. Высшей точкой его карьеры стала только недавно полученная им должность политического руководителя округа Хемниц.
Кеттнеру не везло с самого начала. Осенью двадцать третьего он в составе группы нацистов из Нюрнберга приехал на грузовике в Мюнхен, исполненный воинственных устремлений. Но великий день восстания 9 ноября ему пришлось просидеть в общежитии (точнее, в ватерклозете общежития), отравившись накануне несвежей рыбой. Спустя лет двенадцать он предпринял робкую попытку доказать, что тоже участвовал в «марше на Фельдхеррнхалле», во время которого хоть и не был ранен полицейской пулей, но серьезно подвернул ногу и, стало быть, как и другие, имеет право на заветный орден Крови. Однако Кеттнер потерпел фиаско — его вранье разоблачили, строго наказали по партийной линии и выгнали из СС, куда он записался еще при Хайдене[1]. Не добившись за все эти годы ничего, кроме золотого значка ветерана партии, он решил сменить вектор своей деятельности и заняться публицистикой. Это были трудные для партии дни, и две-три его политические статьи, пускай косноязычные и неуклюжие, но клеймившие раскольников и ратовавшие за линию Гитлера, не остались незамеченными. Кеттнер стал публиковаться в партийной прессе, писал антисемитские статейки для штрайхеровского журнала «Дер штюрмер», а после прихода партии к власти настолько уверовал в свои литературные дарования, что решил попробовать себя и в драматургии. Уже к лету тридцать третьего он сочинил псевдоисторическую пьесу антиеврейской направленности и отослал ее тогдашнему руководителю Прусского государственного театра Гансу Йосту. Йост, получивший в тот год одних только драм о короле Арминиусе — победителе римлян — что-то около пятисот (!) штук (из 2400 новых драматургических произведений), едва успевал пролистывать все эти пухлые тетради, сочившиеся наивным романтизмом, выпяченной народностью и преданностью новому руководству. Он с трудом прочитал пьесу Кеттнера, состоявшую из набивших оскомину лозунгов и исторических ляпов, до середины второго акта, после чего отправил автору вежливый отказ, мол все наши театры лет на пять обеспечены репертуаром. В ответ почти незамедлительно пришло гневное письмо:
«Партайгеноссе Йост! Вы возвратили мою рукопись, а между тем номер моего партийного билета состоит всего из трех цифр, в то время как ваш наверняка из шести-семи! Я обращусь с протестом к фюреру. Хайль Гитлер!»
И обратился. В итоге тетрадь с галиматьей Кеттнера оказалась на столе доктора Геббельса. Пролистав также не более двух первых актов из шести, шеф народного просвещения и имперской пропаганды пришел в ужас от того, какого пошиба авторы лезут в германскую литературу взамен только что изгнанных из нее. Тем более что это был далеко не первый случай. Но те хотя бы не жаловались Гитлеру. Геббельс самолично составил подборку цитат из опуса Адольфа Кеттнера, снабдил их едкими комментариями и принес фюреру. Чтение состоялось на одном из традиционных обедов «у веселого канцлера» (как называл их сам хозяин), проводившихся почти ежедневно в еще старом здании рейхсканцелярии. Присутствующие человек тридцать или сорок, одни из которых были постоянными сотрапезниками, другие являлись строго по приглашению, смеялись до упаду. Громче всех смеялась Ева Браун, попросившая у рейхсминистра оригинал всей пьесы, а Альберт Шпеер — талантливый фаворит фюрера — даже подавился суповой горошиной, и его долго потом хлопали по спине чуть не всей компанией. Итоговой реакцией Гитлера стал категорический запрет ветерану партии Кеттнеру впредь браться за перо. Взамен ему решили подыскать работу на хозяйственном поприще и послали в Хемниц наращивать швейно-текстильное производство Саксонии. Так он хотя бы оказался при деле. Во время войны Кеттнер на местном уровне возглавил имперскую кампанию «Зимней помощи», затем отдел промышленности округа и, наконец, стал одним из 27 саксонских крайсляйтеров — подобострастным исполнителем указаний своего шефа Мартина Мучмана. Когда в 1944 году Геббельс объявил о начале тотальной войны и возложил на партийное руководство городов ответственность за их оборону, Кеттнер помимо прочего сделался номинальным командующим наземной противовоздушной обороны Хемница, что его нисколько не радовало. Он с удовольствием свалил бы эту обязанность на бургомистра или кого-нибудь из профессиональных военных, но увы. Во-первых, желающих не было, во-вторых, он не имел права об этом даже заикнуться, если не хотел быть расстрелянным как паникер или уклонист. А такие случаи уже имели место.
— О чем вы хотели со мной поговорить? — с беспокойством в голосе спросил Кеттнер, когда все три офицера устроились на стульях перед его огромным столом.
— Об улучшении обороны города, герр Кеттнер, — сказал майор Имгоф.
— Нам дают дополнительные пушки?
— Нет, но нам стала известна информация, не воспользоваться которой преступно.
Эйтель с майором расстелили карту и минут пятнадцать разъясняли крайсляйтеру суть дела. Кеттнер временами поглядывал на покашливающего Алекса, но ни о чем не спрашивал.
— Но как мы можем передвигать пушки, если план их расстановки утвержден главным штабом ПВО Саксонии? — с суровой категоричностью в голосе спросил Кеттнер.
— Но этот же штаб утвердил расстановку орудий и в Дрездене, — заметил Эйтель. — Теперь нет ни Дрездена, ни орудий, да и о самом штабе что-то ничего не слышно.
Если бы буквально вчера Кеттнер не получил распоряжение гауляйтера о подготовке Хемница к очередной массированной атаке противника, что, в частности, предусматривало дальнейшее улучшение его зенитного прикрытия, он бы не стал долго разговаривать на эту тему. Но распоряжение получено, и о нем знали как Шеллен, так и Имгоф.
— Но, если мы уберем пушки с площади, ратуша останется незащищенной? — вопрошал он, наивно полагая, что каждое зенитное орудие обороняет от самолетов именно тот объект, возле которого поставлено.
Имгоф с Шелленом снова принялись доказывать, что самолеты надо сбивать еще на подлете к городу, поскольку свои бомбы они сбрасывают прежде, чем поравняются с конкретной целью, но, главное, надо защитить исходную точку атаки, которой, по их данным является старый кавалерийский плац.
— Да черт с ним с этим плацем, — не понимал несостоявшийся драматург. — Пускай бомбят его, сколько хотят.
Имгоф с Эйтелем переглянулись, Алекс закашлялся, скрывая нервический смешок. Эйтелю пришлось попросить чистый лист бумаги и разрисовать его, показывая, как следопыты размечают зоны бомбометания, отталкиваясь от помеченного специальными огнями плаца, который есть не что иное, как отправная точка разметки.
— Ну хорошо, тогда объясните, зачем нам переносить сюда пушки и защищать ложную цель? Пусть они бросают на нее свои зажигалки, раз она все равно ложная.
Поскольку никто из посетителей политического руководителя не был членом партии, они не могли обращаться к нему как к партайгеноссе.
— Резонный вопрос, господин Кеттнер, — со значением заметил Имгоф. — Очень резонный вопрос, — майор решил немного польстить туповатому шефу, — но здесь два момента: во-первых, наш зенитный огонь
