что не было в ту пору ни меня, ни моего отца, ни к этим зажегшимся окнам, ни к мерцанию транспорта вдали на улице. Что же такое моя родина? Мне столько говорили о ней с детства. И я знал, что она велика и прекрасна. Она ли это вокруг меня? Или впереди меня ожидает другая, и я просто еще не пришел к ней?..»
– Уезжаю, сын, – сказал отец, глядя, как и я, на здание вокзала.
Он впервые так назвал меня. Не по имени. Как будто хотел во мне самую главную мою сущность выделить.
– Куда? – спросил я, продолжая видеть себя и его со стороны.
– Ты слышал про остров Шпицберген?
Мы повернули лица друг к другу.
Глаза у отца были глубокие, с большими темными зрачками.
– Он находится в Ледовитом океане, – продолжал отец. – Туда поеду. Я уже подписал контракт на два года.
– Два года! – Я мгновенно вынырнул из полусна, в котором только что находился.
– Время быстро пролетит, – сказал он. – Вот увидишь. Очень быстро.
– Но... это так долго! Ты сможешь оттуда приезжать?
– Нет. Буду писать письма. – Он посмотрел в небо, что-то прикидывая в уме. – Сначала полечу самолетом в Мурманск. Дальше через Баренцево море идет пароход. Город, где я буду находиться, называется Баренцбург.
– Ты будешь там что-то делать?
– Работать механиком. Там угольные шахты. Мой товарищ был на Шпицбергене. Ему понравилось. Кормежка бесплатная. Деньги платят большие. Так что, когда вернусь, мы с тобой сможем махнуть куда- нибудь. К Черному морю или в Среднюю Азию. Ты хотел бы?
– Я не знаю, – с трудом проговорил я.
Я совсем не соображал, что мне отвечать ему, так все это было неожиданно, непонятно.
– Конечно я буду присылать деньги, чтобы вы нормально ели и ты был одет прилично, – добавил он. – Одежда очень много значит для людей.
Он опять замолчал и вдруг спросил:
– Ты будешь обо мне думать?
– Да, – ответил я.
– Я рад, что ты сразу ответил. – Он оживился. – Это я отлично придумал – уехать туда. Верно? Льды, снега, полярная ночь. И северные сияния. Я никогда их не видел.
– Может, ты все же останешься? – сказал я. – Ведь работа у тебя и здесь хорошая.
И сказал зря. Глаза его погасли.
– Нечего мне больше делать в этом городе!
– А я? – спросил я.
– Тебе надо школу кончать. Расти. У тебя организм растет еще. Мать за тобой лучше присмотрит. У меня не будет на тебя столько времени.
Он бросил окурок в траву газона и сразу закурил новую папиросу.
Быстро темнело. Площадь возле вокзала, стволы тополей, пивной ларек, очередь – все погрузилось в густой сумрак.
Отец взял вторую кружку и стал понемногу отхлебывать из нее.
Я тоже поднес кружку к губам, вдохнул хмельной запах пива и сделал несколько крупных глотков.
Еще одна пригородная электричка подошла к платформе – некоторое время мимо здания вокзала тянулась, шаркая ногами по асфальту, уже плохо различимая во тьме толпа пассажиров. У этой толпы был один единый на всех шаг, одно единое дыхание, одна единая забота.
И вдруг внезапное сильное счастье сделало меня невесомым. Как будто я чуть приподнялся на воздух. Я даже огляделся и посмотрел вверх: откуда оно могло прийти ко мне так неожиданно? Черные кроны тополей, занимая половину неба, нависали надо мной в мрачной высоте. Я сунул руку в карман брюк и нашел пальцами сложенную вчетверо бумажку. И я мгновенно понял, что наши отношения с Верой не только не кончились, как это мне казалось всю дорогу, а наоборот, едва начинаются. И лучшее, главное будет здесь, в этом городе. Вон он переливается и блещет в темноте! И какая разница, мой это город или чужой, если она будет со мной рядом.
Дымный воздух вокруг меня сгустился, наполнился сладкой негой, все притихло, затаилось, покачивая редкие огни – плавно, нежно, приятно.
И мне захотелось говорить о любви.
– Там есть белые медведи? – спросил я.
– Есть, – ответил отец. – Медведи, моржи, тюлени. Товарищ говорил: птиц много.
– А какие птицы? – радостно спросил я.
– Морские, наверное. Чайки, нырки, бакланы.
– Это хорошо, что там много птиц, правда? – сказал я.
– Да, – ответил он. – Может, туда утки прилетают.
«Попросить у него папироску?» – подумал я.
Я был уверен: он даст. Именно сейчас даст. Но я все же постеснялся попросить.
– Мама любит того человека? – неожиданно для самого себя спросил я.
– Что ты у меня спрашиваешь? – вдруг закричал он. – Спроси у нее. – И несколько раз нервно сдавил пятернею свое колено. – Прости меня! Я не хотел кричать, – сказал он. – Когда ты родился и я тебя из родильного дома нес, разве я думал, что мы с тобой вот так будем сидеть одни у вокзала.
– Мне очень нравится сидеть с тобой у вокзала, – сказал я.
Он долго задумчиво молчал.
– Это давно разбилось. Очень давно, – заговорил он. – Я теперь и сам не понимаю: было ли оно вообще когда-нибудь целым. Или с самого начала так вот: в трещинах, в осколках. Ты сам видел. Не мог не видеть.
Он замолчал.
– Не могу я об этом с тобой говорить, – промолвил он. – Мал ты еще. Подрастешь – поймешь!
– Я понимаю, – тихо сказал я.
И понял: больше мы не скажем друг другу ни слова.
Он достал свою флягу, отвинтил пробку и вылил все, что оставалось в ней, в остатки пива. Видимо это было уже так крепко, что когда он выпил эту смесь, то на секунду задохнулся и прижал рукав пиджака к носу.
Мы сидели, глядя то под ноги себе, то на здание вокзала, то в темноту неба. Но я знал, что именно сейчас, когда мы молчим, мы говорим о любви. Ничего не стыдясь и ничего не скрывая друг от друга: я ему о своей, а он мне о своей.
И, помню, я улыбался, когда внезапно промелькивала мысль: придет время, и я уеду отсюда. Уеду с ней. Она станет моей женой. Она будет рядом со мной всю мою жизнь. И там, куда мы уедем, все будет по- другому. Не так, как здесь. Мне стало чудиться, будто все, что со мной происходит, – игра. И игра так устроена, что, пока я как во сне, ни смерть, ни какое-либо зло не властны надо мною. Я плыл сквозь темный вечер, сквозь блеск и мрак, мощный гул большого города доносился издали. И я впервые чувствовал, что детство и отрочество навсегда отделились от меня, но что как раз детство и отрочество и была настоящая жизнь, а теперь начинается взрослая жизнь, и эта взрослая жизнь уже не настоящая, как я раньше думал, а она – игра. Игра в прятки или пятнашки. Но при том, что я понимал впервые, что эта новая жизнь – игра, я чувствовал, что очень счастлив, так счастлив, как никогда не был в той детской и отроческой настоящей жизни, и тут же ощущал, как пальцы мои трогают в кармане брюк сложенную вчетверо полоску бумаги. Я уже мог потерять ее, выбросить, потому что знал номер наизусть. Но он был написан рукой Веры. Наклон этих цифр, закругления овалов нулей – все это принадлежало ей. Как будто, сжимая клочок бумаги в своих пальцах, я тихо прикасался к ней самой. И опять улыбка начинала блуждать по моему лицу. Я знал: любовь есть. И возможно, она одна и есть то настоящее, чем отныне будет наполнена моя новая взрослая жизнь- игра.
А потом кружка из моей руки незаметно исчезла, мы встали и пошли, и мое счастье осталось в том
