лимонадом; матросы были в расклешенных брюках, белых голландках с золотыми погончиками и в черных бескозырках с натянутыми по-летнему белыми чехлами.
Выйдя на последнюю, полупустую аллею, Вера остановилась.
Я в нерешительности застыл поодаль.
Она поставила сумочку на свободную скамейку, села и впервые открыто, с улыбкой взглянула на меня.
Я подошел к ней, опустился на скамью, но от волнения сел не рядом, а с краю, и, не зная, как поправить положение, уткнулся взглядом в землю.
Так в молчании мы просидели минуту.
– Может, поздороваешься? – услышал я ее тихий насмешливый голос.
Я поднял голову.
– Здравствуй! – еле слышно произнес я.
В горле у меня пересохло.
– Поцелуешь? – спросила она все так же насмешливо. – Или разлюбил уже?
Я смотрел на нее и не мог оторвать от нее взгляда. И вдруг мы как сумасшедшие бросились друг к другу. Я целовал ее глаза, лоб, губы, ресницы, и снова губы, и опять губы, горячие, мягкие, шалея от близости ее дыхания, от соприкосновения наших холодных щек, от незнакомого запаха духов, которыми пахла ее шея и прозрачный газовый шарфик, от ее светлых волос, густо обсыпавших мои темные от загара пальцы. Деревья косым сливающимся рядом поплыли, теряя четкость, и только одно ее лицо было так близко, так подробно передо мною. Я видел каждую дрожащую ресницу на ее опущенных при поцелуе веках.
– Господи, как я скучала без тебя! – простонала она возле самых моих губ.
Глаза ее раскрылись и посмотрели на меня. Они были ярко-зеленые.
– Ты вспоминал обо мне? – спросила она.
– Каждый день, – ответил я.
– Жаль, что лето кончилось. Снова работа, фабрика...
– Мы теперь живем на Васильевском острове, – сказал я, пытаясь унять мое безумное сердце.
– Хорошая комната?
– Очень. Из окон видно и проспект, и улицу. Дом угловой. На перекрестке. А как ты?
– А я сейчас пойду.
От неожиданности я замер с самым бессмысленным выражением на лице.
– Куда? – спросил я.
– У меня сегодня не было возможности увидеть тебя. И все же – я с тобой! А сейчас мне надо просто бежать.
Она встала, перекинула ремешок сумочки через плечо.
Оглушенный известием о том, что через минуту мне придется вновь расстаться с нею, я поднялся со скамьи.
– Почему, Вера? Почему? – спрашивал я.
– В этом нет моей вины, – сказала она. – Но в воскресенье – я весь день с тобой. Обещаю!
– В воскресенье! – воскликнул я. – Сегодня только...
Она тронула пальцами воротничок моей рубашки возле самого моего горла. Лишь теперь я заметил, что я ниже нее, хотя в лагере мы были одного роста; впервые она была со мной на высоких каблуках.
– Сегодня нам все равно некуда пойти, – заговорила она. – Здесь много глаз. Ты понимаешь?
– Да, – с трудом выдавил я из себя.
– Знакомые могут оказаться на любой из улиц. И все будет испорчено. А я хочу, чтобы между мной и тобой было только светлое.
Она пожала плечами, как бы говоря этим пожатием: такова наша участь.
– Куда мне надо прийти? – спросил я.
Она продолжала трогать воротничок моей рубашки.
– Метро «Парк Победы», внизу в конце станции, в десять утра. Ко мне не приближайся, пока я не дам тебе знак. От метро поедем на троллейбусе.
Я взял кисти ее рук в свои.
Ее кисти были теплые, податливые.
Я касался подушечками пальцев ее вен, запястий, рукавов одежды.
Она была так красива и так нова для меня здесь, в тенистости бульвара, уже не пионервожатая из лагеря, а городская женщина. Я никогда не видел ее такою.
Она отрицательно покачала головой:
– Не мучай ни меня ни себя напрасно.
Ее руки плавно выскользнули из моих.
Она сделала несколько шагов, повернулась ко мне и сказала:
– Тебе идет эта рубашечка. Надень ее в воскресенье.
Некоторое время я смотрел ей вслед, и когда стройная фигурка ее затерялась среди гуляющих на бульваре, пошел к Неве. Меня неудержимо влекло на широкий простор.
Памятник Петру Первому на коне сверкал так ослепительно, словно был покрыт черной нефтью. Крупицами, штрихами, вспышками солнечный блеск был разбросан повсюду.
Я быстро шел по набережной. Я пил холодный морской ветер и повторял раз за разом: «Как я скучала без тебя!» Я и не заметил, как оставил берег позади и взошел на мост Лейтенанта Шмидта. На середине центрального пролета я вдруг перегнулся через перила и, глядя вниз на могучий водный поток, громко крикнул:
– Меня любит Вера!
И слова мои потерялись в железном грохоте двух трамваев, разъехавшихся на мосту за моей спиной.
XIX
И сразу я вижу себя на переходной лестничной площадке внутри крупноблочного панельного дома, со всех сторон окруженного точно такими же домами без украшений, с одинаковыми балконами, телевизионными антеннами на плоских крышах и козырьками над подъездами. Таких домов- близнецов было построено со времен Хрущева по всей России великое множество. За сирый вид народ прозвал их «хрущобами».
Очарованный новизной происходящего со мною, я остановился между вторым и третьим этажами, а маршем выше, на площадке третьего этажа, перед средней из трех дверей, выходящих на лестницу, Вера в который раз перерывает содержимое своей сумки, поставив ее на поднятое горизонтально бедро. Мне все еще не позволено приблизиться к ней, и я с тупым вниманием идиота разглядываю мелкие голубые звездочки на бело-розовых стенах, одновременно боковым зрением снизу вверх охватывая застывший в воздухе каблук ее туфли и приподнятую над бетонным полом, согнутую в колене ногу. Волосы ее распущены, как и в прошлое наше свидание, но сейчас, свешиваясь с наклоненной головы, закрывают от меня ее лицо. Я слышу ее удивленный шепот:
«Ничего не понимаю! Где они?» – и с каким-то неизведанным доселе дерзким мужским счастьем сознаю, что эта красивая молодая женщина, все женское в которой так ярко, заметно и притягательно, со своими особенными женскими движениями, взглядом, голосом, в туфлях на высоких шпильках, в модном плаще, распахнутом у горла, как бы вся сверкающая и недоступная, ведет меня в неизвестный мне дом, в котором всё – тоже непредсказуемость и тайна, ведет с единственной целью, о которой мы оба знаем. Мелкая дрожь начинает потряхивать меня. «Голубые звездочки на стене – зачем?» – думаю я странную ненужную мысль, провожу по плоскости стены пальцем и пачкаю его в грязной побелке.
Наконец ключи найдены и квартира открыта. Вера отступает в сторону, освобождая мне путь, и кивком головы указывает, чтобы я проходил. Я одним махом пролетаю оставшийся марш лестницы и проскальзываю в прихожую. Вера заходит следом, запирает замок и закладывает цепочку.
Скинув туфли и повесив плащ на вешалку, в чулках и просторном платье в яркую черно-белую шашку, перетянутом на талии тугим поясом с большой пластмассовой пряжкой, она толкает ладонью застекленную матовыми стеклами дверь, которая уплывает в сумрак единственной комнаты, откуда к глазам моим как бы на мгновение приближается и сейчас же отодвигается на прежнее расстояние двуспальная кровать с
