была курица. Целая миска макарон.
– Я не голодный, – сказал я. – Я ел и вчера и сегодня. Все очень вкусно.
Я хотел подойти к ней, но не нашел слов.
– Пожалуйста, выслушай меня, – заговорила она. – Ты в том возрасте, когда это влечение становится главным. Нет силы, которая могла бы тебя остановить. Но ты по неопытности и от пылкости сердца можешь наделать глупостей. Столько опасностей кругом! Скажи мне, я все равно ничего не смогу тебе запретить, потому что ты вырос, но мне хотя бы станет легче: кто она?
Я молчал.
Представляю, как ей стало бы легче, если бы я открыл ей, что тайно живу с чужой женой, что люблю ее больше жизни и что муж ее боксер.
– Ладно, можешь не говорить, – сказала она, совсем поникнув, вытащила платок и стала сморкаться. – Разумеется, ты не скажешь и под пыткой. – Она продолжала одновременно и плакать, и говорить, и сморкаться. – В конце концов, каждый имеет право на тайну. Мне просто стало бы спокойнее. Но я тебя прошу, на коленях умоляю: имей трезвую голову! Ради бога, не попади в плохую историю и не заболей! Говори себе: у меня есть мама, может и не самая лучшая, но она очень любит меня, и кроме меня у нее никого нет. И спать надо не пять часов, – вдруг закричала она, – а потом на сонную голову делать уроки, а восемь часов надо спать!
– Хорошо, я буду спать восемь часов.
Она перестала плакать и окончательно высморкала нос.
– Приближается день твоего шестнадцатилетия. Давай отпразднуем его у Аркадия Ахмедовича?
– Нет, – сказал я. – Лучше здесь.
– Ты хочешь кого-нибудь позвать из школьных товарищей? Можешь пригласить ее. Пожалуйста! Я встречу ее по-доброму и ни о чем не спрошу.
– Я никого не хочу позвать, – сказал я, хотя сердце мое взволнованно забилось от одной только мысли, что можно было бы при всех открыто сесть за стол рядом с Верой.
– А хочешь, пойдем в ресторан? Просто вдвоем. Ведь я тоже имею к этому дню отношение. Пойдем и шиканем.
– Да, – ответил я.
– Вот и решили, – сказала она, вдруг улыбнувшись. – Я тысячу лет не была в ресторане. А ты... Ты вообще никогда не был.
Она вытерла слезы, достала косметичку, подошла к зеркалу и стала приводить лицо в порядок совсем такими же легкими умелыми движениями, какими это делала Вера. И мне почудилось, что они смогли бы полюбить друг друга.
XXII
Город ждал начала отопительного сезона. В очередях и в магазинах только и говорили: когда дадут тепло? Холод все глубже проникал в перспективы улиц, заползал кристаллической изморозью во дворы и на первые этажи лестничных клеток. Мыли и заклеивали окна. Сдавали в починку зимнюю обувь. Циклоны сменялись антициклонами, и послушно движению стрелки барометра – этот точный прибор был подарен мне отцом, и мне нравилось следить, как меняется то, что не видимо человеческим глазом, – на город наползали тучи, проливались дожди, или небосвод делался сверкающе чистым, и по крышам гремели от сильного ветра плохо закрепленные листы кровельного железа. Вода из рек и каналов то стремительно убегала в залив, обнажая возле гранитных берегов песчаные отмели, то неслась обратно в реки, поднималась выше кронштадтского ординара, и многопролетные мосты через Неву казались низкими, так глубоко уходили под воду их опоры. Трудяги буксиры утащили в укромные заводи опустевшие пристани, исчезли с водных просторов «Метеоры» на подводных крыльях и речные трамвайчики с распевающим на палубе хриплым радио. Стал заметно короче день, и когда по утрам громадный будильник будил меня ослепительным звоном, в комнате еще было темно и внизу на перекрестке горели фонари. Уже не встречались на улицах яркие женские наряды, которые так любят носить на севере летом. Плащи, пальто, кожаные куртки заполнили город. Военные и милиция перешли на осеннюю форму одежды.
У меня появился приятель, мой одноклассник, чуть повыше меня ростом и потяжелее телом, ширококостный парень с головой удивительной формы – у нее был вовсе срезан затылок – и с необычным именем – Вилор. «Первые буквы слов «Владимир Ильич Ленин Октябрьская Революция», – объяснил он мне. – Дедуля наградил меня такой дуростью. Но звучит неплохо». – «Вполне!» – сказал я. И мы пожали друг другу руки. Рука у него была сильная, с короткими пальцами.
Мы оказались с ним за одной партой. В левой колонке это была последняя и самая большая парта; за ее удаление от учительского стола ее называли камчаткой, ибо известно, что в России Камчатка весьма удалена от учительского стола – Москвы. В сидении на камчатке были свои преимущества: ты находился на большом расстоянии от менторских глаз и во время контрольных работ имел возможность списывать с учебника, лежащего одним краем на твоих коленях, а другим – на крае ящика парты. В случае приближения врага ты мог быстро пихнуть учебник в парту. Второе преимущество заключалось в том, что, когда урок не интересовал тебя совершенно, ты мог незаметно заниматься нужным тебе делом, чтобы время твоей жизни не пропадало зря. Вилор таким образом проглатывал книгу за книгой. Он читал о пиратах, бандитах, авантюристах, разведчиках. И фантастику. Его влекло все суперменское. Иногда от него попахивало вином или пивом. Девушки не существовали для него вовсе. Ему было все равно, какие у них колени и какие талии. Когда в тренировочных костюмах они носились на уроке физкультуры по спортивному залу или играли в волейбол, он всегда воротил нос и презрительно произносил: «Ну и воздух!» Я же после упоительных встреч с Верой потихонечку спал на нашей камчатке, положив голову на согнутые в локтях руки, либо глазел в окно, из которого с высоты четвертого этажа открывался вид на линию. Линия была пуста, деревья неподвижны, словно застывший сон. Сердце мое затихало, и вдруг яркий острый луч поворачивался в нем. И я непроизвольно улыбался, стесняясь, что это сокровенное, лишь мне открывшееся счастье коснулось меня при всех.
Вилор был сыном директора фарфоровой фабрики. Когда я впервые побывал в их квартире на Двенадцатой линии, то был поражен обилием всевозможных статуэток, изображавших зверей, птиц, рыб. Были здесь и хороводы девушек в национальных русских нарядах, и бюсты деятелей революции, и стройные гимнастки, и балерины в пачках. Статуэтки десятками стояли на тумбочках, книжных и кухонных полках, пианино, на котором никто не умел играть, холодильнике, подоконниках; кроме того, множество расписных тарелок висело на стенах поверх ковров. И от их обилия квартира была наполнена розовым глянцевым блеском и напоминала магазин фарфора. Вилор представлял собою точную копию своего отца, только уменьшенную в размерах. Иван Григорьевич тоже имел голову без затылка и походил на прочный дубовый шкафчик, в ширину и в высоту почти одинаковый. Он носил полосатую сине-белую пижаму, был не то чтобы хмур, но постоянно сосредоточен на какой-то внутренней мысли, страдал повышенным кровяным давлением и часто прикладывался к бутылке коньяку, произнося всегда одно и то же: «Лекарство!» Мать у Вилора была очень полная женщина с короткими ногами, тяжелым задом, могучей мужеподобной спиной и крупной головой, крашенная в красно-рыжий цвет, завитая мелким бесом и ужасно некрасивая. К ней подходило понятие «тучная». У нее все было тучное – руки, ноги, грудь, шея, подбородок, лицо. Носила она короткий шелковый халат необъятного размера и дешевые тапки, распертые в ширину ее больными ногами – видно было, как вбок выпирала округлая косточка. Когда Вилор впервые привел меня к себе домой и познакомил с нею, она немедленно усадила нас за стол и начала кормить, причем положила такие порции, что я испугался, не станет ли мне худо, если я все это съем. У Вилора была такая же порция. И такую же она положила себе. Это были целые горы еды на тарелках. К моему удивлению все без остатка ушло в наши желудки. Едва мы принялись за еду, как она стала меня расспрашивать о том, кто мои родители, где мы жили раньше и смутила вопросом, не болел ли я желтухой. Я ответил, что не болел. Она с сожалением покачала головой и сказала: «А Виля целый месяц пролежал в больнице!» Узнав, что за прошлый год у меня в табеле было только две четверки, а все остальные пятерки, она налила мне еще один стакан компоту из сухофруктов и сказала, что я непременно должен хорошо повлиять на Вилю, у которого сплошь тройки, и что мы можем вместе с ним делать уроки, – условия нам будут обеспечены наилучшие. Виля все это слушал молча, как бы пропуская мимо ушей, и только жадно ел и пил. Когда кормежка закончилась, он подхватил меня под руку и утащил в свою комнату.
– По пивку? – спросил он, едва мы уселись на его широком диване, достал две бутылки жигулевского
