железнодорожные пути уносились за поворот; я шел по одному из них, и блеск стали двигался по рельсам вместе с моим взглядом. Я был высок ростом, широк грудью, у меня было сильное дыхание, и глаза мои видели далеко и зорко. Я был крепкий заматерелый мужчина. А рядом со мной уверенным шагом ступал отец.
– Я все узнал вчера, – говорил я ему. – Работяга объяснил мне, куда прийти и кого спросить. Видишь, я взял с собой поесть: бутылку кефира и бутерброды с колбасой? И старую одежду, которую не жалко испачкать. Он сказал, что за день можно заработать червонец. И деньги дают сразу после окончания рабочего дня. Я не пропущу школу: сегодня воскресенье. Как ты думаешь, я справлюсь?
– Конечно, – отвечал он. – Ведь ты такой же, как я. А я справлялся.
На кирпичных стенах пакгаузов горели лампы. Еще дальше, за десятком путей, железной сетью застилавших холодную землю, как исполинская топка пылало, крестообразно озаренное изнутри прожекторами, тепловозное депо с раскрытыми в обе стороны створками ворот. Локомотивы стояли в нем бок о бок, словно насупленные быки. Металлический звон, долетавший оттуда, свидетельствовал о том, что в депо еще работают усталые люди ночной смены.
Мы шли, оставляя позади вереницы товарных платформ, белые вагоны-рефрижераторы, цистерны с аммиаком, пассажирские составы, стынущие в тупиках на отстое. Остро пахло горячим угольным шлаком, загашенным водою. Возле вагона для перевозки заключенных под зарешеченными окнами сидел на перевернутом ящике солдат-охранник и курил сигарету. Мы молчали, но как дорого было мне наше мужское молчание!
Наконец из-за складского строения выплыл деревянный домик конторы.
Я остановился.
– Так вот где ты бывал, папа, когда уходил из дому, чтобы подработать денег! Теперь и я пришел сюда. Значит что-то изменилось в моей жизни?
Он ничего не ответил мне. И я увидел, что он ушел уже далеко вперед. Он удалялся от меня по сверкающему льду полярного моря, среди разноцветных огней стрелок и светофоров, перешагивая через бесчисленные железнодорожные пути, к тем далеким черным скалам, с которых сползали белыми языками тяжелые снега.
Весело крикнул маневровый тепловоз. Я обернул голову и когда вновь посмотрел в даль поворота, там уже не было ни фигуры отца, ни затуманенных скал. Узкий сегмент взошедшего солнца блестел над городом.
Квадратная комната в два окна, с геранью и столетником на подоконниках, с низким дощатым потолком и железной печью, была заполнена мужчинами. Пожилые, молодые, рослые, маленькие, кряжистые с воловьими шеями, болезненные с темными полукружиями под глазами – все имели с собой сумку, рюкзак или чемоданчик с одеждой для работы и какой-нибудь скромной едой. В углу гнездился канцелярский стол, за которым, наклонив в свете настольной лампы красивое лицо, сидела черноволосая женщина в незастегнутой спецовочной куртке, надетой поверх платья в горошек. Возле нее стоял бригадир. В комнате было душно. От печи струился жар. Мужчины по очереди подходили к бригадиру, женщина что-то писала в амбарной книге.
«Только бы он взял меня на работу! – думал я. – Только бы не отказал! Как мне тогда идти обратно, отвергнутому, опозоренному, со своей спортивной сумкой, набитой старой одеждой?»
Я был уверен, что бригадир грузчиков – обязательно самый сильный из них. Но этот был мал ростом, сутул, невелик в плечах и карикатурно курнос. Глазки у него были маленькие, а губы тонкие.
Когда настала моя очередь, он оглядел меня оценивающим взглядом и спросил:
– Шестнадцать лет есть?
– Есть, – ответил я.
– Паспорт!
Я суетливо расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана недавно полученный новенький паспорт, от которого, когда я прикасался к нему, непривычно веяло на меня не природной, неживой силой государства.
Он раскрыл его, посмотрел, сличая лицо с фотографией.
Только теперь, глядя на его руки, я увидел, какие у него широкие крепкие пальцы. Как железные крючья.
– Запиши его, Тоня! – промолвил он женщине и кинул паспорт на стол. – В первый раз? – спросил он меня.
– Да, – ответил я.
– Знаешь, как тяжести таскать?
– Знаю. – И я еще дважды кивнул головой, чтобы он вдруг не передумал.
Он продолжал смотреть на меня, что-то прикидывая в уме.
– Ни хрена ты не знаешь, – сказал он, пожевывая нижнюю губу верхними зубами. – Я покажу. – И, переведя взгляд на следующего, буркнул: – Дальше!
Я вышел на крыльцо, где, сидя на ступеньках, курили принятые на работу.
Солнце красными лучами освещало пути. Воздух был горьковатым. Такой особенный воздух бывает только над железной дорогой.
Кто-то крепко пихнул меня в бок:
– Пошли!
Мимо меня шаркающим шагом прошел бригадир, и за ним валили скученной толпой такие же, как я, бедолаги, которым позарез нужны были деньги.
Часы, подаренные матерью, отсчитали пять с половиной часов, до конца рабочего дня оставалось еще два с половиной, а я уже еле держался на ногах. Когда из вагона мне на спину клали тридцатикилограммовый мешок с картошкой, у меня темнело в глазах. Шатаясь, я нес его на склад, опускал на цементный пол к общей куче мешков и шел обратно, чувствуя, как дрожат от пережитого напряжения мои мускулы. Я вспоминал все, чему он меня учил – распределять вес на всю спину, ступать неторопливо, глядя под ноги, дышать животом, а не верхушкой легких, и, главное, не делать резких движений, не сбрасывать с себя тяжесть рывком, а снимать медленно, аккуратно, потому что можно порвать связки или заработать грыжу. «Надрываются один раз и на всю жизнь», – сказал он. Никогда не забуду, с какой легкостью этот не больше меня ростом человек понес мешок, показывая мне, как надо носить мешки. Я-то, герой, схватился сразу за пятидесятикилограммовый! Хорошо, что он запретил. «Носишь по тридцать! – сказал коротко и строго. – По пятьдесят не носишь!» Если бы я носил по пятьдесят, я не проработал бы и часа. Всего то и надо было с этим мешком преодолеть сорок метров от вагона до склада и метров десять внутри помещения! Самое трудное было то, что по пути приходилось дважды перешагивать через рельсы. На картошке нас работало пять человек. Другие разгружали железные ящики, такие громоздкие, что их носили по два человека каждый. Я закусывал губу и твердил сам себе: «Смогу! Это только сначала кажется, что трудно. А потом я привыкну». Впереди меня все время маячил другой грузчик – долговязый худой мужчина лет сорока. Лицо у него было изможденное, глаза блестели. Но на ногах он держался прочно. Исподлобья я видел перед собой мешок картошки на его узкой длинной спине и его затылок с жидкими волосами. За мной следовал плотный парень с рыжей бородкой и небритыми щеками. Опуская мешок в помещении склада, он всякий раз, как заклинание, произносил ругательство. Бранил ли он свою жизнь, или просто ему так было легче – не знаю. Я тоже попробовал ругаться, но не почувствовал от этого облегчения.
Я готовился принять на себя из вагона очередной мешок, когда ко мне косолапым шаркающим шагом подошел бригадир.
– Завязывай! Этот несешь последний.
– Почему? – испугался я.
Неприятный страх охватил меня: его не устраивает моя работа, и он с позором выгоняет меня. Ведь он подошел именно ко мне.
– Потому что тебе нет восемнадцати лет. Для тебя рабочий день шесть часов.
– Но прошу вас! – взмолился я, глядя на его испачканные в грязи кирзовые сапоги с закатанными на икрах голенищами. – Я совсем не устал. Пожалуйста! Мне очень нужны деньги!
– А сколько ты хотел бы получить? – спросил он, как мне показалось, с усмешкой.
