обычно останавливался Отец, приезжая из деревни в город.
В маленькой комнатушке было тесно, спать гостю приходилось на полу, зато базар рядом — удобно. Да и любил Отец поговорить с Писклей, вспомнить прошлое. В давние годы они вместе мыкали горе в деревне, потом вместе ушли на заработки, работали на строительстве железной дороги. Отец, поругавшись с десятником, запускавшим руку в карман рабочих, вернулся домой. А Пискля еще долго скитался по строительствам, накопил деньжонок, купил лошадь. Хотелось ему завести извозный промысел, разбогатеть. Но вот уже поседела борода у Пискли, а владеет он пока одним худосочным мерином да громоздкой неприглядной пролеткой на непомерно больших колесах. Отец, издавна не сочувствовавший стремлению Пискли выйти в люди, что на языке его друга означало разбогатеть, подшучивал над ним:
— Эх ты, Илья-пророк. На такой колеснице, как у тебя, далеко не уедешь. Разве это колесница? Это же похоронные дроги.
Пискля не обижался:
— Ничего, я тебя еще на «дутиках» прокачу.
«Дутики» — пролетка на дутых шинах — издавна была его заветной мечтой.
В то время, когда Отец входил во двор, Пискля запрягал своего Воронка. Сегодня он задержался с выездом. Всю ночь его гоняла по городу кутившая компания, вернулся он домой лишь под утро, не выспался да к тому же мало получил от кутивших офицеров «на чай». Пискля был не в духе, но, увидев Отца, радостно улыбнулся, шагнул ему навстречу:
— Ба-а! Сам Пономарь пожаловал. Сколько лет, сколько зим!
Фамилия Отца была Пономарев. Отсюда и прозвище, полученное им еще в детстве.
— Непрошеный гость хуже татарина, так, что ли, Федя? — спросил Отец.
— Что ты, что ты! Ну, здорово, Пономарчик!
Подолом рубахи Пискля вытер губы. Две
седые бороды прилипли друг к другу.
— Здорово, здорово, Пискунчик, — отвечал Отец. — Ну, как живешь? Все на своих дрогах возишь?
— Вожу. Что ж делать? А ты как?
— Да плохо. Лошаденку-то мою — ау, солдаты забрали. Вот пришлось в город ехать. Хочу поискать да похлопотать, чтоб вернули.
— Да хоть и найдешь, так не вернут, — сразу помрачнев, сказал Пискля. — Пиши пропало. Эх ты, туда их в качель, заберут, пожалуй, и мою. Чувствую, что к тому идет. Но-о-о, ты…
И он ударил Воронка, вымещая на нем свою досаду и злость. Заберут у Пискли Воронка — ему хоть по миру иди. Воронок обиженно мотнул головой, шарахнулся из оглобель и скрылся в конюшне.
Отец даже другу не решался сказать об истинной цели приезда в город. Наскоро перекусив, он ушел из дома, сказав, что отправляется на поиски пропавшей лошади.
— Какой части, милый? — спрашивал старик у солдат, попадавшихся ему на пути.
— Тебе, отец, зачем знать, какой я части?
— Да вот, милый, лошаденку-то у меня увели из ваших, служивые. Ну, я ее и разыскиваю. Говорили мне, в какой части надо искать, да я запамятовал. Память-то слаба стала. Вот ты скажи, какая у тебя часть, может, я и вспомню, может, она самая и есть.
Внешность Отца как нельзя более подходила к роли крестьянина, потерявшего единственную кормилицу — лошадь. Его седая борода, рваный пиджак и сношенные сапоги внушали доверие и жалость. Солдаты, в большинстве из крестьян, старались помочь старику советом. Они и называли номер части, и рассказывали, как ее найти.
— Бог тебя спасет, родимый! — благодарил Отец за советы и, постукивая палкой, шел по указанным адресам.
Порой ему хотелось отшвырнуть палку, пуститься бежать, как бывало бегал он в прошлые приезды сюда. Но он сдерживал себя, покряхтывая, мерил улицу за улицей стариковским шагом. Натыкаясь на офицеров, прятал за кустистыми бровями дерзкие глаза.
К вечеру на улицы города высыпали люди. Мимо Отца двигалась сытая толпа. Сзади послышалась чужеземная речь. Кто-то сильной рукой отстранил его с дороги, и мимо, врезаясь в толпу, прошли два иностранных офицера в мундирах, обхватывавших фигуру в талии, в нерусского образца фуражках на голове. В руках офицеры держали тоненькие стеки.
«Чехи, — определил Отец. — Вишь, с кнутиками ходят». Старик прибавил шагу. Он не мог оторвать глаз от розовых бритых затылков офицеров, расталкивающих толпу впереди него.
Ненависть, которую сегодня весь день прятал и усмирял старик, словно заворочалась в груди. Ему непреодолимо захотелось заглянуть в глаза этим двум чужеземным пришельцам, чувствующим себя здесь как дома. В эту минуту Отец забыл и Чеверева, и Данилку, и советы их соблюдать осторожность. Он выпрямился и пошел за офицерами, крепко припечатывая шаг палкой. «Ох, гады, смотри, шеи разъели, нечисть проклятая!» — думал старик.
Офицеры свернули к двухэтажному дому и встали у ворот. Мимо них жирными утками проплыла стайка барышень — похоже, купеческих дочек. Офицеры проводили их внимательным долгим взглядом, о чем-то громко переговариваясь.
— Вишь, сколько похоти в глазищах. Кобели! — бормотал в бороду Отец. Он остановился напротив офицеров и в упор их рассматривал.
В вечерней толпе фигура рослого старика с окладистой бородой бросалась в глаза. Один из иностранцев, косо посмотрев на него, сказал что-то своему товарищу, затем, протянув руку к старику, показал ему: убирайся, мол, отсюда вон. В эту секунду полный ненависти взгляд старика скрестился со взглядом офицера.
— Своей нечисти мало, так еще вы пожаловали, — громко сказал Отец.
Не думал он, что чехи поймут его. Увидев побледневшее лицо офицера, Отец спохватился, но было уже поздно. Похлестывая стеком по голенищу, офицер подошел к нему, затянулся папиросой и, выдохнув дым в лицо старику, вдруг схватил его за бороду и дернул вниз. Поневоле Отец отвесил ему поклон.
В мгновенно собравшейся толпе кто-то захохотал. Дрожа от гнева, Отец, словно сквозь пелену, видел перед собой расплывающееся в довольной улыбке бритое щекастое лицо офицера. Подняв двумя руками палку, он с силой опустил ее на это лицо. Раздался женский визг. Кто-то радостно крикнул:
— Так его и надо!
На Отца навалились какие-то штатские, военные, вырвали палку, скрутили руки. Подошел второй офицер-чех и, размахнувшись стеком, полоснул его по лицу.
Если бы знал Данилка, что происходит с Отцом, не шатался бы он по коридорам штаба, не стоял бы с простоватым видом перед офицерами, бросился бы со всех ног на улицу, чтобы вызволить старика из беды.
Старика Пономарева Данилка любил по-своему, не как другие в отряде. Он никому не признался бы в этом, считая, что не время сейчас говорить о каких-то личных чувствах и переживаниях, но дело в том, что старик не только своим внешним видом, но и манерой держаться, сочетанием строгости и даже суровости с душевной мягкостью и теплом в отношениях с людьми напоминал ему отца.
Данилка рано лишился отца. С тех пор в его памяти часто всплывало темнокожее худое лицо, черная борода, большие руки, ласково трепавшие иногда Данилку по голове. Отец был молчалив, замкнут. Мать рассказывала, что в молодости он был песенником, заводилой сельских вечеринок и игр. Но Данилка уже не увидал таким отца. Нужда рано сломила его. В первые годы после женитьбы он попытался выбиться из нищеты, брался за любую работу, хотел сколотить деньжонок, подправить старую, покосившуюся избу, купить корову и лошадь, — словом, стать хозяином. Но сколько он ни батрачил на сельских кулаков, нанимаясь к ним то в конюхи, то на сенокос, то на уборку хлеба, вырваться из нужды не смог. Как-то отец снял в аренду клочок земли. С великой надеждой он вспахал и засеял эту землю. Засуха побила весь урожай. Данилка помнил, каким потемневшим, словно состарившимся, вернулся однажды отец с поля. Он долго сидел на лавке, подперев голову руками, а Данилка издали с непонятной ему самому тревогой следил за отцом, впервые боясь подойти к нему.
В это лето кончилось Данилкино детство. У отца нечем было расплатиться за арендованную землю. Пришлось матери наняться в прачки к барину, а Данилка пошел на заработки: копал вместе с отцом колодцы
