У меня не было мужской ролевой модели, а она всегда была рядом.
Я атеист. Но понимаю тех, кто Верует.
На сложные темы говорила, драпируя их деликатной лексикой.
Биография ее состоит из сиротства и беспролазной нищеты.
Она была безбрежно щедра.
Когда я приехал на похороны и предавался кручине, увидел, что проститься с ней пришел весь город, и понял, что в известном смысле она, мама моя, нетленна!
Страшная интенсивность, с которой она жила, сожгла ее. Интенсивность душевной жизни, смысл каковой состоял для нее в том, чтобы ее дети сделались людьми.
Сделались ли? Что и как тут ответить?
Ее улыбка снится мне. Ее улыбка, ее смех – арт-продукты высочайшего разбора.
Мне кажется, она умела быть счастливой. Даже когда глядела на нас, игравших роли ничем не довольных недорослей, привыкших, чтобы Она сама устраивала оттепели нам, эгоистично «снежным» соплякам.
…Все, кроме сами знаете чего, – прах, тлен, ноль, пшик, суета, пустота.
P. S. Раз ночью я примчал на машине из Тбилиси в Кутаиси. Минуя дом, приехал на погост. Целовал надгробие, плакал и пил.
Она плакала со мной.
Это Святая тема.
И страшная.
Состоящая, во-первых, из укоров себе, во-вторых, из укоров себе, в-третьих, из укоров себе.
Исказить правду – большой соблазн. Сослаться красиво на бренность жизни и тщету надежд – и исказить. Переплавить невзгоды в арт-продукт.
Я сам по себе нервическая особа, таковые мы все. Все глядим в Наполеоны. Все заперты в узилище разъедаемого безумием сознания эгоцентриков.
Перечисляя обиды накопившиеся, все мы только успеваем загибать пальцы.
Подобные ситуации, когда всякий считает себя правым, встречаются в каждой семье.
То, что начинается с сантиментов, обязательно заканчивается расчетом и расчетливостью.
Папа научил меня извлекать из общения с жизнью даже минимальные молекулы счастья.
Он умер в субботу, 24 апреля 2010 года, а в воскресенье пошел частый дождь со снегом.
У меня семеро детей (пока); за вычетом крохотного Даниила, все, уподобившись мне, питают слабость к трескучим фразам и обладают исключительной культурой вранья.
Старшая, Даша, огневая барышня, с умными глазищами, с любовью к «Токио Hotel», полагающая всех, кто с ней не согласен, пациентами лепрозория и при известных обстоятельствах могущая уничтожить оппонента словом.
Она могла бы заменить любого из ключевых персонажей фильма «Безумный спецназ».
День без интриг для нее не день, но маленькая смерть.
Мы не поладили с ее мамой, я был идиотом, она красивая, но брутальная, Дашка росла без меня, я не знаю пока, как это сказалось, но, например, она стесняется быть сентиментальной, моя блаженная дочь.
Хитрюга она знатная, способна объегорить государство, и я не рекомендую ни вам, ни государству пытаться обхитрить ее.
«Льет ли теплый дождь, падает ли снег», Дашка всегда начеку; посылает учителей, мне пишет безапелляционно: приеду на такси, оплатишь.
Наши эстетические пристрастия полярны, но это как раз нормально, не будет же она проявлять чуткость к Гари Барлоу и к Эросу Рамазотти!
Совершеннейший холерик с уходами в скрипичную тоску, изливающий душу весьма избирательно, не впускающий в свою личную вселенную, как Эрос Рамазотти, абы кого.
Лучшая упрямица на свете, способная, сжав зубы, выжать из ситуации ли, из оппонента ли – все!
Если не хочет чего-то делать, найдет четыреста причин, драпируясь в красивые фразы.
Паче чаяния я оказался парнем, абсолютно лишенным тяги к дидактике. Именно что тяги – способность-то ого-го какая!
Увы, я занимался их мировоззрением тем, что не занимался им вообще, хотя в кругу друзей считаюсь экспертом по взаимоотношениям и отношениям с социумом.
Даша хочет испортить биографию тем, что желает стать актрисой.
Мне и ей часто (чаще, чем, может быть, ей бы хотелось) говорят, как она похожа на меня.
Нет. Это не вяжется с моим представлением, как оно должно быть.
Это правда. Для сторонних – временами невыносима, не знающая удержу и чувства меры, редко-редко кручинящаяся (кручину считает бесплодной).
При живости ее натуры духовный тлен ей не грозит, черти ей не страшны, даже директор школы.
Я уверен, что Дашка состоится. Природа у человека такая. Не верит она в бренность жизни, хоть тресни. Не боится невзгод.
Жаждет успеха, торопится взрослеть, глядит в Наполеоны – в мерилстрипы.
Я могу предать анафеме кого угодно, но не детей; я сам-то вечный ребенок, Питер Шалвович Пэнашвили.
У нее, у Дашки моей, маскулинная внутренняя суть сочетается с гипертрофированной женственностью.
Она не приемлет моей водянистости, любит конкретику, даже в письме.
Не боится быть смешной.
И она долго-долго будет молодой.
Всегда. (Как ее папаша нерадивый.)
Одна дочь, Арина, у той вообще мировоззрение человека будущего. Она пишет стихи, рисует, пробует себя в прозе (на строчке «…ужели я покину эту юдоль плача, не повидавшись с тобой?» я впал в столбняк).
Глава третья, в которой говорится об Алле Борисовне, Отарушках Интернешнл, двух известных братьях, а также о том, чего нельзя спускать Эрнсту
Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но скорее всего это шустрила, они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты так меня сними, зафиксируй для вечности, чтоб я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».
