того, что представляет собой в действительности общество «равных». И кто не понимал — даже если бы об этом не возвещала так называемая теория достопочтенного Мальтуса,— что число людей, которое могла бы охватить такого рода экономическая организация, хотя порой и оказывается недостаточным для тех, кто при благоприятном состоянии производства нуждается в рабочих руках, часто слишком велико, а поэтому не находит себе применения и начинает представлять опасность для существующего строя? Кроме того, становилось очевидным, что совершившееся в Англии стремительное, неистовое и бурное преобразование экономики было там успешным потому, что этой стране удалось создать себе невиданную до тех пор монополию но отношению к остальной Европе, а для поддержания этой монополии появилась надобность в проведении политики, не гнушающейся никакими средствами,— политики, позволившей всем раз навсегда перевести на язык прозы идеалистический миф о государстве, которое должно быть опекуном и наставником народа.
Непосредственное наблюдение подобных последствий новой жизни явилось источником более или менее романтического пессимизма laudatores temporis acti (панегиристов прошлого) — от Де Местра до Карлейля. В начале XIX века сатира на либерализм охватила умы и литературу. Началась та критика общества, которая лежит в основе всякой социологии. Прежде всего надлежало одержать победу над той идеологией, концентрированным выражением которой были многочисленные учения о естественном праве и общественном договоре. Надлежало стать лицом к лицу с фактами, которые предлагал вниманию в совершенно новых н столь устрашающих формах интенсивный процесс развития, вызывающий резкие изменения в жизни.
В этот момент и появился Оуэн, непревзойденный во всех отношениях, но особенно удивляющий своей прозорливостью в вопросе выяснения причин новой нищеты, хотя он и был наивным в своих поисках путей ее устранения. Следовало приступить к объективной критике политической экономии, данной впервые — в односторонней и реакционной форме — Сисмонди. В этот период, когда созревали условия для создания новой исторической науки, возникло и привлекло к себе внимание множество разнообразных социалистических учений — утопических, односторонних или попросту фантастических. Ни одно из этих учений не доходило до пролетариата, потому что у последнего либо полностью отсутствовало политическое сознание, либо, если оно имелось, пролетарское движение носило прерывистый и нерегулярный характер — как это было свойственно французским заговорам и восстаниям 1830—1848 годов,— либо стояло на практической почве немедленных реформ, как, например, чартисты. Все же эти социалистические учения, хотя они и были утопическими, фантастическими и отвлеченными, представляли собой прямую, а нередко гениальную критику политической экономии, в конечном счете — одностороннюю критику, которая нуждалась, в качестве научного дополнения, в общей исторической концепции.
Все эти формы частичной, односторонней и неполной критики фактически были восприняты научным социализмом. Последний является уже не субъективной критикой, извне обращенной на вещи, а открытием той самокритики, которая заключена в самих вещах. Подлинная критика общества — это само общество, которое, в силу того что оно покоится на противоположностях, само порождает в своих собственных недрах противоречие и позднее преодолевает его путем перехода к новой форме. Разрешить это противоречие суждено пролетариату, что сами пролетарии сознают или не сознают. Подобно тому как их нищета стала очевидным условием существования современного общества, в самих пролетариях и их нищете кроется основная причина новой социальной революции. Именно в этом переходе от критики, предпринимавшейся субъективной мыслью, рассматривающей вещи извне и воображающей, что она сама же может исправить их, к пониманию той самокритики, которую осуществляет общество по отношению к самому себе в процессе своего собственного имманентного развития,— именно в нем заключается диалектика истории, извлеченная Марксом и Энгельсом, поскольку они являются материалистами, из идеалистической философии Гегеля. И в конце концов не имеет большого значения, если литераторы, вкладывающие в слово «диалектика» только одно содержание — отождествляющие его с искусными приемами софистики, а также ученые и эрудиты, не способные по своей природе выйти за пределы ознакомления с частными фактами, расчлененными эмпирическим путем,— если все они не могут понять этих скрытых и сложных форм мысли.
* * *
Однако великий экономический переворот, давший материал для создания современного общества, в котором господство капитала достигло своего почти полного развития, не оказал бы такого быстрого воздействия и не был бы столь поучительным уроком, если бы ему не послужил наглядным пояснением неистовый и чреватый катастрофами вихрь французской революции. Подобно трагическому спектаклю, революция выявила с полной очевидностью все антагонистические силы современного общества, ибо это общество проложило себе путь через руины старой общественной формы п стремительно, за короткий период времени, прошло фазы своего рождения и формирования.
Революцию вызвали препятствия, которые буржуазия должна была преодолеть с помощью силы, после того как стало очевидным, что переход от старой к новой форме производства — или собственности, как говорят юристы, по необходимости прибегая к своему профессиональному жаргону, — не мог быть осуществлен мирно и спокойно, путем последовательных и постепенных реформ. Поэтому революция означала восстание, столкновение и смешение всех прежних классов старого порядка и в то же время стремительное и бурное образование новых классов. Все это совершилось за короткий, но чрезвычайно насыщенный событиями период — в течение десяти лет, которые кажутся нам веками по сравнению с обычной историей других времен и других стран. Это сосредоточение событий, ранее развертывавшихся на протяжении веков, в столь коротком промежутке времени обнаружило наиболее характерные черты и стороны нового, или современного, общества; они выявились с тем большей наглядностью, что воинствующая буржуазия уже создала себе интеллектуальные средства и органы, разрабатывавшие на основе ее действий теорию, в которой она нуждалась и которая представляла собой отраженное сознание буржуазного движения.
Насильственная экспроприация значительной части старой собственности — той ее части, которая находилась в неподвижном состоянии в виде феодов, королевских и княжеских доменов и земель, находившихся в мертвой руке,— и экспроприация всевозможных поземельных и личных прав, вытекающих из прав собственности на эти земли,— все это дало в руки государства, превратившегося в силу объективно существовавшей необходимости в грозное и всемогущее правительство с исключительными полномочиями, огромные экономические ресурсы. Это привело, с одной стороны, к созданию своеобразной финансовой системы ассигнат[73], кончивших тем, что они сами себя уничтожили, а с другой стороны, и появлению новых собственников, обязанных своим состоянием удачной игре на бирже и случайностям интриг и спекуляции. И кто осмелился бы после этого поклоняться священному п древнему институту собственности, когда недавно приобретенное прочное право собственности основывалось столь очевидным образом на умении извлекать пользу из счастливо сложившихся обстоятельств? Если многим беспокойным философам, начиная с софистов, и приходила когда-либо в голову мысль, что право — творение человека, полезное и удобное, то отныне это предположение презренных еретиков могло казаться простой и само собой разумеющейся истиной даже самым жалким беднякам парижских предместий. Разве не они, пролетарии, совместно с остальными представителями простого народа дали своим ранним выступлением в апреле 1789 года толчок революции в целом; и разве не оказались они позднее как бы снова изгнанными с исторической сцены после неудачи Прериальского восстания[74] 1795 года? Разве не они носили на своих плечах всех пламенных ораторов, выступавших в защиту свободы и равенства; разве они не держали в своих руках Парижскую коммуну [75], которая оставалась в течение некоторого времени органом, двигающим вперед Законодательное собрание и всю Францию; и разве в конечном итоге им не пришлось испытать горькое разочарование, когда выяснилось, что они сами, собственными руками создали себе новых господ? Молниеносное осознание этого разочарования послужило тем непосредственным психологическим стремительным толчком, который привел к заговору Бабёфа; именно по этой причине заговор является великим историческим событием и содержит в себе все элементы объективно обусловленной трагедии.
Земля, которую ленная система и право мертвой руки ранее как бы привязывали к какой-либо корпорации, семье, титулу, — эта земля, освободившись от своих уз, превратилась в товар, служивший основой и средством производства товаров; и она мгновенно стала настолько гибким, податливым и удобным товаром, что оказалась пригодной для обращения в символической форме ценных бумаг. И вокруг этих символов, размножившихся по сравнению с вещами, которые они должны были представлять, до такой
