конвойными.
— Ну вот видишь, разве не должен я благодарить капитаншу из Хельёсэтера за то, что она вчера откопала в старых бумагах мужа улики против меня по тому делу с порохом? Разве не должен я чем-нибудь доказать, что ей лучше было бы варить пиво и печь пироги, нежели посылать за мной ленсмана и конвойных? Разве не могу я вознаградить себя за те слезы, которые я пролил, убеждая ленсмана Шарлинга разрешить мне заехать сюда помолиться у гроба моего доброго друга?
И он снова принялся срывать траурный креп. Тогда Йёста Берлинг подошел вплотную к нему и схватил его за руки.
— Я готов отдать все на свете, только бы ты не трогал гроб, — сказал он.
— Делай, что хочешь! — проговорил сумасшедший. — Кричи, если хочешь! Кое-что я все-таки успею сделать, прежде чем придет сюда ленсман. Можешь драться со мной, если хочешь! Здесь, рядом с церковью, это будет веселое зрелище. Давай драться среди венков и погребальных покрывал.
— Я все отдам, лишь бы ты не тревожил покойного. Возьми мою жизнь, возьми все, что у меня есть!
— Не слишком ли ты горазд на обещания, мой мальчик?
— Можешь проверить.
— Ну, тогда иди и лиши себя жизни!
— Сделать это мне будет нетрудно, но не раньше, чем гроб будет предан земле.
На том и порешили. Синтрам взял с Йёсты клятву, что тот выполнит обещание не позже чем через двадцать часов после погребения капитана Леннарта.
— Тогда уж я буду уверен, что ты никогда не сделаешься порядочным человеком, — сказал он.
Йёсте Берлингу было не так трудно дать обещание. Он радовался, что возвратит наконец свободу своей жене. Угрызения совести не давали ему покоя. Единственное, что еще останавливало его, — это обещание, данное майорше: жить до тех пор, пока дочь пастора из Брубю не оставит своего места служанки в Экебю. Но Синтрам уверил его, что, после того как она унаследовала сбережения своего отца, ее нельзя больше считать служанкой. Йёста возразил на это, что пастор из Брубю запрятал свое добро так надежно, что его никто не сможет найти. Но Синтрам тогда ухмыльнулся и сказал, что оно запрятано среди голубиных гнезд на колокольне в Брубю. На этом они расстались, и Йёста опять пошел в лес. Он решил умереть на том месте, где разбилась девушка из Нюгорда. Там он и проблуждал весь остаток дня. Он видел в лесу свою жену, и потому-то у него не хватило силы воли тотчас же покончить с собой.
Обо всем этом он рассказал своей жене, когда лежал связанный на полу в лесном хуторе.
— О, как мне все это знакомо! — воскликнула она, выслушав его до конца. — Напускной героизм, игра в героические подвиги! Да, Йёста всегда готов сунуть в огонь свои руки, он всегда готов к самопожертвованию! Насколько неотразимым все это казалось мне прежде! И как я теперь ценю спокойствие и холодную трезвость ума! Какую пользу принесло бы покойному твое обещание? Ну, допустим, Синтраму и удалось бы опрокинуть гроб и сорвать с него траурный креп? Его бы, несомненно, снова подняли, обили бы новым крепом и украсили бы другими венками. А не лучше ли было бы, положив руку на гроб доброго человека, поклясться на глазах у Синтрама всю жизнь помогать тем обездоленным, которых он хотел погубить? Не лучше ли было бы посмотреть на окружавших тебя в церкви людей и сказать себе: «Я должен им помочь, и я приложу все силы для этого». А ты предпочел возложить это тяжкое бремя на плечи слабой жены и немощных стариков.
Некоторое время Йёста Берлинг молчал.
— Мы, кавалеры, не свободны в своих поступках, — сказал он наконец. — Мы поклялись друг другу жить ради наслаждений, одних только наслаждений. Горе всем нам, если хотя бы один изменит данному обещанию!
— Горе тебе, — сказала графиня с досадой, — ты оказался самым трусливым из кавалеров и самым неисправимым! Вчера после обеда все одиннадцать кавалеров сидели у себя во флигеле в очень мрачном настроении. Не было ни тебя, ни капитана Леннарта, ни блеска и славы Экебю. Поднос с пуншем так и остался нетронутым, мне они не хотели показываться на глаза. Тогда вот эта самая Анна-Лиза, которую ты видишь здесь, подошла к кавалерам. Ты знаешь, какая хозяйственная эта маленькая женщина, которая столько времени отчаянно пыталась спасти Экебю от разорения.
— Сегодня я опять была дома и искала деньги моего дорогого родителя, — сказала она кавалерам, — но я нигде не могла их найти. Все долговые обязательства погашены, но в ящиках и шкафах пусто.
— Очень сожалею об этом, Анна-Лиза, — сказал Бейренкройц.
— Когда майорша покидала Экебю, она просила меня присматривать за ее домом, — продолжала дочь пастора из Брубю. — Если бы мне только удалось отыскать деньги дорогого родителя, я бы отстроила заново Экебю, но я не нашла дома ничего, кроме нескольких щепок из кучи позора, которую в свое время набросали у дома отца, и я принесла их сюда, — ибо что, кроме позора, меня ожидает, когда хозяйка вернется и спросит, во что я превратила Экебю.
— Не принимай это так близко к сердцу, ты ни в чем не виновата, Анна-Лиза! — заверил ее Бейренкройц.
— Но не для себя одной взяла я эти щепки из позорной кучи, — сказала дочь пастора. — Когда я их брала, я думала и об уважаемых господах кавалерах. Вот, пожалуйста, дорогие господа кавалеры! Мой драгоценный родитель безусловно не единственный в этом мире, кто достоин позора и осуждения.
Она обошла всех кавалеров и перед каждым клала несколько сухих щепок. Некоторые из кавалеров при этом разражались проклятьями, но большинство хранило молчание. Наконец Бейренкройц проговорил с достоинством:
— Превосходно, приношу вам свою благодарность, юнгфру. Теперь вы можете идти.
Но едва дверь закрылась за нею, как он изо всей силы ударил кулаком по столу, так что стаканы подпрыгнули.
— С этого момента полная трезвость! Никогда больше водке не удастся сыграть со мной такую подлую штуку! — сказал он, а затем встал и вышел из комнаты.
Остальные кавалеры встали и последовали за ним. Ты хочешь знать, Йёста, куда они пошли? Они спустились к реке, к той излучине, где прежде стояли водяная мельница и кузница, и принялись за работу. Они таскали бревна и камни и расчищали место от обломков. Нелегко пришлось старикам. Много горя видели они в жизни, но мысль, что разорение Экебю останется позорным клеймом на их совести, была им невыносима. Я знаю, что вы, кавалеры, презираете труд, но теперь все они принялись за работу. И даже больше того: они решили послать Анну-Лизу привести майоршу. А ты, Йёста, что в это время делаешь ты?
У него между тем нашлось еще одно возражение против доводов жены:
— Но что же я могу сделать — я, отрешенный пастор, отверженный богом и людьми?
— Как раз сегодня, Йёста, я была в церкви в Брубю. Две женщины кланяются тебе. «Передай Йёсте, — сказала Марианна Синклер, — что женщина никогда не станет презирать того, кого она прежде любила!». «Передай Йёсте, — сказала Анна Шернхек, — что у меня теперь все наладилось! Я сама управляю своими имениями. Люди говорят, что из меня выйдет вторая майорша. Я теперь не думаю о любви, а лишь о работе. В Берга уже пережили первую горечь утраты, и теперь им немного полегче. Но мы все горюем о Йёсте. Мы верим в него и молимся за него. Когда, когда же он сделается человеком?»
— Суди теперь сам, считают ли люди тебя отверженным? — продолжала графиня. — Слишком многие любили тебя, вот в чем беда. Тебя любили и женщины и мужчины. Они все прощали тебе твои шутки и смех — за то, что ты пел и играл им. Все твои выходки приводили их в восхищение. И ты еще смеешь называть себя отверженным? Жаль, что ты не присутствовал на погребении капитана Леннарта.
Благодаря ярмарке слух о его смерти быстро разнесся по всей округе. После богослужения множество народу собралось возле церкви. Церковный двор был слишком мал, и поэтому многим пришлось стоять за оградой. Похоронная процессия выстроилась перед помещением приходского совета. Ожидали старого пробста. Он был болен, но на похороны капитана Леннарта обещал прийти. И вот он пришел, опустив голову, погруженный в глубокую задумчивость, — такой, каким он сделался последнее время, — и стал во главе похоронной процессии. Он не заметил ничего необычного. Немало похоронных процессий повидал этот старик на своем веку. Он шел хорошо знакомой ему дорогой, не поднимая глаз. Он прочел молитвы и бросил на гроб горсть земли и все еще не замечал ничего необычного. Но вот кистер запел псалом; он всегда пел
