что меня нет в живых…
Впервые в жизни ей говорили о любви. Она перечла еще раз письмо с бьющимся от волнения сердцем, и в самом деле слеза скатилась на маленький листик.
– В парфянской кузнице уже куют стрелу… – перечла она.
Никто еще не говорил ей о любви. Виргилиан?
С Виргилианом было другое. Виргилиан никогда не говорил о любви. Может быть, хотел сказать иногда, она это чувствовала, но никогда не говорил. Почему он не сказал ни разу, что любит ее? Ах, если бы побежать сейчас к Транквилле, показать ей письмо! Но теперь темно на улице, у ворот, наверное, сидит сторож.
Надо было отложить разговор с Транквиллой на завтра.
Ложась спать, она все еще думала о письме; так странно знать, что где-то там, в Византии, а может быть, еще дальше, есть человек, который говорит, что умрет с ее именем на устах. Только говорит. А в ту минуту, когда его пронзит парфянская стрела, он, наверное, не вспомнит о ней. Или вспомнит?
Она зарылась в подушки, в меховое покрывало, потому что в спальне было холодно, и даже шел пар от дыхания, потушила светильник и уснула с улыбкой.
На Дунае стало так холодно, что думали – вот-вот выпадет снег. Странным городом казался Карнунт в те дни, когда с небес падал медленный снег, кружился, покрывал нежным покровом улицы и крыши храмов, ложился на плечи мраморной богине, на ветви черных деревьев, на грядки виноградников. В такие дни обманутому лётом снега глазу казалось, что все уплывает, плывет, движется, все – квадрига на триумфальной арке, колонны, здания, базилики и деревья. Казалось, что Рима нет, что все только приснилось народам – статуи и квадриги, величие Рима и его победы, что вот все занесет снегом, и тогда не будет ни кораблей, ушедших в Африку, ни каменных дорог, ни акведуков, ничего…
По получении гневного и язвительного письма от августа, который всячески пенял на задержку Пятнадцатого легиона, Флавий Макретиан отдал распоряжение, чтобы Цессий Лонг вел свой легион на Восток. Местом назначения была указана Антиохия. Военные приготовления на дунайской границе были приостановлены, постройка понтонных ладей и транспортных судов для перевозки конского состава, так называемых «гиппег», прекращена. Император совсем не желал, чтобы лавры достались не ему лично, а кому-нибудь из его легатов. Другая, более достойная причина – невозможность разбрасывать силы ввиду предстоящей войны с Парфией.
О войне говорили всюду: в придорожных кабачках, за семейным ужином, в лупанарах, в народных собраниях и в собраниях философов. Казалось, что в последний раз должны сразиться два разных мира – таинственный Восток и рациональный, еще полный организаторских сил Запад, и раз навсегда решить проблему о господстве над караванными дорогами Азии. Но поскольку сюда примешивались туманные мечты об Индии, шумевшие в воспаленной голове августа, они осложняли и запутывали поставленный историей ясный экономический вопрос. И все-таки было в этих мечтах что-то от прекрасного безумия.
Тяжелые военные машины, мастерские, обозы и семьи солдат давно уже были в Аквилее, ожидая отправки на кораблях равенского флота. Военные либурны «Веста», «Юнона», «Диана», «Конкордия», «Августа», «Океан», «Геркулес», «Виктория», «Козерог» и «Орел» пришли в порт, чтобы погрузить этот шумный муравейник и отвезти в Лаодикию. Пурпуровый парус командующего флотом был поднят на огромной триреме[28] «Паллада».
Пока в Аквилее происходила суматоха погрузки, Цессий Лонг вывел в путь когорты и легкий обоз на мулах. Легионеры с удовольствием меняли скучноватую Паннонию, дождливую и суровую страну, на веселые и шумные города Востока.
Дорога лежала среди мирных иллирийских пейзажей и фракийских живописных гор и долин. Бедно одетые поселяне, пастухи в овечьих шкурах, волопасы и дровосеки с любопытством смотрели на множество вооруженных людей, проходивших мимо их селений, и на хитроумные военные машины. Наученные горьким опытом, они угоняли с дороги свои стада и волов, так как легион принужден был иногда производить реквизиции, не получая в достаточной мере от надлежащих властей положенного количества мяса, зерна и фуража. В обмен легионные интенданты выдавали квитанции с надлежащей печатью. На печати Пятнадцатого легиона был изображен козерог, присвоенный всем легионам, которые были основаны Октавианом, как бык – цезарским легионам. Зодиакальные звери обозначали месяц основания легиона, ту счастливую звезду, под которой он был рожден для побед и одолений.
На стоянках производилась по упрощенному способу вербовка новобранцев. В какой-нибудь деревенской харчевне, угощая собрание за счет августа, вербовщик-центурион заманчиво расписывал прелести военной службы. Тут же находились представители местной общины и красноносый легионный писец, пьяница и врун.
– Мужи и братья, – взывал центурион, – неужели вам не надоело возиться всю жизнь с оралом и овчарнями? Неужели вас не соблазняет привольная жизнь, война? Перемените орало на меч, овчарню на лагерь, как надлежит сделать римлянам, когда республика находится в опасности. Вы увидите многие прекрасные и богатые города, будете любить красивейших женщин, пить старое вино. Для кого же созданы красотки, как не для солдата? Для кого вино, кости и обильный стол полный яств, золотые перстни и красивое одеяние…
Иногда какой-нибудь волопас, с обветренным среди полей лицом, неуклюжий, как медведь, под влиянием лишней чаши вина или угнетенный бедностью, налогами и скукой, подходил к столу и заявлял, что желает записаться. Вербовщик прикидывал на глаз рост, ощупывал мускулы парня, спрашивал у старейшин, добрых ли он нравов и от свободных ли родителей рожден, совал в красную лапу серебряную монету и, хлопнув новобранца по спине, заявлял:
– Годен к службе под орлами!
Красноносый писец записывал нового легионера в когортный список и равнодушно ставил против его имени палочку – первый динарий, полученный на службе. Один из ветеранов уводил нового товарища в лагерь, в особую центурию, где молодых солдат учили уменью обращаться с оружием и киркой, носить панцирь и калиги – грубые солдатские башмаки, искусству строить ряды по команде и по звуку трубы. Особый татуировщик наводил ему на правой руке несмываемый знак – клеймо легиона.
Корнелин оглядывался назад, покидая милый Карнунт, где на ступеньках храма Цереры он увидел голубоглазую девушку с розами в руках. Позади скрывались в утреннем тумане последние следы города, погребальные памятники, украшенные урнами и гениями гробницы богатых карнунтских торговцев шерстью и кожами. Монументы тянулись вдоль дороги, среди покинутых виноградников, в сельской тишине.
Иногда попадались велеречивые надписи, печальные и трогательные, о ребенке, которого судьба только показала и отняла навеки, о супруге, покинувшей влюбленного мужа в расцвете своей женской
