В городе и раньше было много христиан. На склоне горы стояла деревянная церковь первой христианской общины.
В еврейском квартале, где жили купцы из Хазарии, я видел Авраама. Старик грустно качал головой:
– Боюсь, что и здесь будут гнать и преследовать детей Израиля...
Толпы народу спускались к реке – женщины, мужи, старики, дети. Кое-где я видел отряды вооруженных воинов. Леонтий ходил торжествующий:
– Поверь, патриций, что это большая победа, нежели на полях сражений!
В реке, по пояс в воде, стояли тысячи людей. Некоторые из них держали на руках детей. Священники на берегу читали положенные в таких случаях молитвы. На пурпурном ковре Анна, принесшая себя в жертву ради торжества нашей церкви, молилась в пышных одеждах...
Ветви самбатских дубов уже теряли свою листву. Лебеди пролетали стаями высоко в небе, направляясь к Понту. Анна смотрела на них и, может быть, жалела, что не могла улететь вместе с ними.
В эти дни я видел ее только мельком, среди людей, издали. По случаю торжественного события был устроен на городской площади пир для всех желающих. Тут жарили целых быков, баранов, свиней и варили в огромных котлах хмельное питье. Для тех, кто не мог явиться на пир по болезни, и для старцев, развозили яства в телегах. Возницы громко кричали, приглашая отведать мяса и питья.
Но не все пожелали принять веру Христа. Тогда Владимир пришел к холму, на котором стояли идолы, и воины повергли их на землю. Женщины завопили, когда рухнул и колодой скатился с холма огромный Перун. Князь был в гневе. По его приказанию идола привязали веревкой к хвостам табуна диких коней, и кони помчали его в поле на посмеяние. Надругавшись над идолом, его бросили в Борисфен. Огромным бревном Перун покачивался на воде и приплывал к берегу. Воины отталкивали идола копьями, а женщины плакали и не хотели расстаться со своим ложным богом. Им казалось, что может загрохотать в небесах гром и поразить людей, поднявших руку на божество. Но небеса молчали. Подхваченный течением, Перун уплывал к порогам...
На том месте, где стояли идолы, Владимир велел Димитрию Ангелу построить церковь. Утомленный путешествием и суровым климатом Скифии, Ангел таял у нас на глазах. Его строительные мечты еще ждали воплощения. Строить было трудно. Не было достаточного числа рабочих, недоставало камня. Усталый и больной, он следил пока за постройкой маленькой церкви. Мы собирались в обратный путь.
Последние дни перед отъездом я бродил по городу, всходил на бревенчатые башни. Я поднимался по скрипучим лесенкам, а наверху, под круглыми крышами башен, выл среди балок и перекрытий холодный ветер. Отсюда было удобно смотреть на туманный Борисфен.
Иногда я приходил поговорить с Димитрием на постройку. Там дымились огнеобжигательные печи, каменщики тесали камень, месили известь в ямах. На месте будущей церкви поднимались леса. Греческий язык мешался здесь со славянским.
Димитрий грустно улыбался.
– Начнем с малого строения. А помнишь? В три дня воздвигну храм...
Проверяя точность кладки стены, он держал в руке отвес, и свинцовый груз раскачивался от припадка его убийственного кашля.
– Хотелось бы построить что-нибудь огромное, прежде чем умереть...
Я понимал его. Не стоит жить на земле ради маленьких дел. Только великие предприятия могут оправдать наши муки и самый смысл нашего существования на земле. Счастлив тот, кто может сказать в последний час: «Я жил, я трудился, я творил!»
После Димитрия останутся его стихи и церкви, которые он построил; церковь в Фокиде, прекрасная, как Нея в Константинополе, со своими аркадами, фонтанами, в которых вода изливается из львиных пастей и орлиных клювов, и другие. А что останется после меня? Ничего! Горсть праха, которую развеет ветер времени, да память в сердцах моих немногих друзей, которая угаснет. Но не будем предаваться отчаянью. Все-таки и мы можем сказать о нашей жизни, что она была прожита недаром. Мы трудились, страдали, любили, молились, сражались. Было и в нашей жизни необыкновенное. Мы прожили ее в страшную эпоху, когда все рушилось, когда не было уже никаких иллюзий. Но никто не может упрекнуть нас в слабости, в том, что в решительный час у нас не хватало силы выхватить из ножен меч. Пусть другие сидели с женщинами у огня, спали в тепле постелей, обжирались мясом и хлебом. Мы разделили с благочестивым труды и лишения, бессонные ночи, поля сражений и все его предприятия.
Наступал срок отъезда. В тот день впервые в воздухе летали снежинки. Надо было торопиться. На реке стучали топоры – воины починяли ладьи, чтобы плыть с нами в обратный путь. Мы явились с Леонтием Хризокефалом и нотариями, чтобы в последний раз поклониться Порфирогените, которую мы оставляли среди варваров. Она сидела вместе с Владимиром на скамье, покрытой драгоценной материей. Пресвитер Анастасий суетился вокруг стола, на котором лежали письма для базилевсов и дары – мешочки с янтарем, с драгоценными камнями, с золотыми монетами и с жемчугом. На полу валялись великолепные меха. В дверях теснилась челядь. Все было просто в этом варварском государстве, и церемониал прощания был не сложен. Мы пали ниц и поклонились. Мысленно я шептал: «Прощай, Порфирогенита! Настало время расстаться с тобой навеки!»
Леонтий Хризокефал и Анастасий тщательно пересчитывали монеты и записывали их количество на пергаменте. Рабы увязывали в тюки меха. Один из нотариев проверял их по списку. Приходили и уходили воины, в помещении была суета. Меня толкали, а я думал о том, что неразделенная любовь дала мне только муки. Но она и была тем необыкновенным, что осветило мою жизнь странным и прекрасным сиянием. Ни за какие сокровища в мире не отдал бы я этих мук. Переживая их, я узнал, что не земле существует и рай. Правда, мне не было позволено войти в него. Однако от этого он не перестал быть раем. Не все бесцельно на земле. Люди копошатся, как черви, устраивают свои маленькие делишки. Ничего не останется от них, а моя любовь переживет века. Чем была бы моя жизнь, если бы судьба моя была подобна судьбе других людей? Я могу представить себе это. Спокойная жизнь, добродетельная супруга – отпрыск древней фамилии, дети – утешение в старости, может быть, белая хламида магистра или даже кодицелла консула.
Леонтий Хризокефал высыпал на стол последний холщовый мешочек, держа его как за уши. Один солид со звоном упал на землю и покатился по полу. Нотарий с подобострастием поднял его и положил на стол. Магистр стал подсчитывать монеты, никому не доверяя, с опаской поглядывая на Анастасия.
– Запиши, нотарий, – сказал он, – триста солидов.
