трехцветное знамя, болтался нацистский флаг со свастикой.
В Париже было тихо. На улицах почти не попадались автомобили, тем более такси. В знаменитых гостиницах поселились нацисты. Прекратились веселые кутежи, гулкий смех ночных гуляк и гомон пьяниц. Пропали также птицы, их сгубил дым горящего бензина, висевший над городом в первые дни немецкого нашествия.
Ночами люди в основном сидели дома. Они боялись оккупантов, комендантского часа, новых законов, которым должны были подчиняться, одетых в серовато-зеленую форму солдат вермахта, вышагивавших по улицам с покачивающимися над плечами штыками винтовок, с револьверами у пояса. Город, еще недавно исполненный гордости, погрузился в отчаяние, голод, страх.
Даже аристократический проспект Фоша, самая широкая улица в Париже, окаймленная красивыми белокаменными фасадами, стала холодной и мрачной, по ней гулял пронизывающий ветер.
Но и в мрачности было исключение.
Один hotel particulier – частный особняк, хотя его вполне можно было назвать и дворцом – сиял ярким светом. Снаружи можно было расслышать негромкую музыку: джаз-оркестр играл свинг. Кроме музыки, доносились звон фарфора и хрусталя, возбужденные голоса, беззаботный смех. Это был блестящий остров избранных, казавшийся особенно ярким на фоне всеобщей мрачности.
«Отель де Шателе» представлял собой великолепную резиденцию графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе и его жены Марии-Елены, прославившейся своим добрым сердцем. Граф дю Шателе был неслыханно богатым промышленным магнатом и наряду с этим министром в коллаборационистском правительстве Виши. Хотя более всего он был известен своими приемами, которые одни и помогали tout- Paris[2] выдерживать мрачные дни оккупации.
Приглашение на прием в «Отель де Шателе» служило знаком социального статуса и являлось предметом острой зависти, несмотря даже на то, что его приходилось дожидаться по нескольку недель. Особенно теперь, когда продуктов стало не хватать и их выдачу нормировали, когда было немыслимо трудно раздобыть настоящий кофе, или масло, или сыр, когда мясо или свежие овощи можно было достать, только обладая многочисленными обширными связями. Приглашение на коктейль к дю Шателе означало возможность наесться досыта, а то и впрок. Здесь, в этом щедром доме, ничего, даже намеком, не говорило о том, что он находится в полностью обнищавшем городе.
Последнего, очень сильно запоздавшего гостя слуга впустил, когда вечер был в полном разгаре.
Гость был замечательно красивым молодым человеком около тридцати лет, с густыми черными волосами, орлиным носом и большими карими глазами, которые, казалось, сверкали озорством. Высокий, широкоплечий, с подтянутой спортивной фигурой. Отдавая пальто maitre d'hotel – дворецкому, он с улыбкой кивнул и сказал:
– Bonsoir, merci beaucoup.[3]
Прием был в полном разгаре, когда слуга распахнул дверь перед этим запоздавшим гостем.
Даниэль Эйген. Он жил в Париже, время от времени надолго покидая его, уже года два – может быть, чуть больше или чуть меньше – и был постоянным гостем на этих приемах, где все знали его как богатого аргентинца, холостяка и весьма завидного жениха.
– Ах, Даниэль, любовь моя, – пропела хозяйка, Мария-Елена дю Шателе, когда Эйген вошел в переполненный танцзал. Оркестр заиграл новую песню; он решил, что это «Какая высокая луна». Мадам дю Шателе встретила его на середине помещения, проделав свою часть пути с тем выражением бесконечного радушия, которое она обычно берегла для очень богатых или очень могущественных гостей, например, для герцога и герцогини Виндзорских или, скажем, немецкого военного губернатора Парижа. Хозяйка, все еще красивая женщина пятидесяти с чем-то лет, облаченная в черное платье от Баленсиаги, открывавшее ложбинку между все еще довольно свежими грудями, совершенно ясно, была без ума от своего молодого гостя.
Даниэль Эйген расцеловал ее в обе щеки, а она на мгновение привлекла его к себе и негромко, доверительно сказала по-французски:
– Я так рада, что вам это удалось, мой дорогой. Я уже опасалась, что вы не появитесь.
– И пропущу прием в «Отеле де Шателе»? – ответил Эйген. – Не думаете же вы, что я лишился чувств и рассудка? – Он извлек из-за спины коробочку, завернутую в золотую бумагу. – Это для вас, мадам. Последняя унция во всей Франции.
Хозяйка, просияв лицом, взяла коробку, жадно сорвала обертку и вынула кубический хрустальный флакон духов «Герлен». У нее перехватило дыхание.
– Но… Но «Vol de Nuit» нигде не купишь!
– Вы совершенно правы, – с улыбкой ответил Эйген. – Их нельзя купить.
– Даниэль! Вы такой милый, такой заботливый. Откуда вы узнали, что это мои любимые духи?
Он скромно пожал плечами.
– У меня есть своя сеть осведомителей.
Мадам дю Шателе шутливо нахмурилась и погрозила гостю пальчиком.
– И это после того, как вы добыли для нас «Дом Периньон». Нет-нет, вы слишком щедры. Как бы там ни было, я очень счастлива, что вы здесь: красивых молодых людей, таких, как вы, в наши дни найти труднее, чем зубы у курицы, любовь моя. Вам придется проявить снисходительность, если некоторые из дам, находящихся у меня в гостях, будут слишком уж горячо приветствовать вас. Я говорю о тех, кого вы еще не успели покорить. – Она снова понизила голос. – Здесь Ивонна Прентам с Пьером Френе[4]… но она, кажется, приближается сюда, так что будьте готовы. – Графиня говорила о звезде музыкальной комедии. – И Коко Шанель[5] тоже здесь, со своим новым любовником, тем немцем, с которым она живет в «Ритце». Она все время произносит тирады против евреев; право, это становится утомительным.
Подошел слуга с серебряным подносом, и Эйген взял бокал шампанского. Он окинул взглядом огромный танцзал с полом, покрытым старинным паркетом, снятым из древнего и прославленного chateau, со стенами, обшитыми белыми с золотом деревянными панелями, поверх которых, разделенные одинаковыми промежутками, висели гобелены, изготовленные на фабрике самого Гобелена, и потолком, расписанным кистью того самого художника, который немного позже расписал потолки в Версале.
Но его интересовала не обстановка, а гости. Вглядевшись в толпу, он узнал довольно много лиц. Здесь находились обычные знаменитости: певцы – Эдит Пиаф, получавшая двадцать тысяч франков за одно выступление, и Морис Шевалье, – а также множество кинозвезд, работавших на принадлежавшей теперь немцам киностудии «Континенталь», подчинявшейся лично Геббельсу и снимавшей фильмы под нацистской цензурой. Столь же обычный комплект писателей, художников и музыкантов, никогда не пропускавших одну из столь редких возможностей поесть и попить. И обычные французские и немецкие банкиры и промышленники, которые вели коммерцию с нацистами и их марионеткой – режимом Виши.
И, наконец, нацистские офицеры, занимавшие в эти дни столь заметное положение в обществе. Все они были в своих форменных мундирах, многие щеголяли моноклями и маленькими усиками, похожими на те, которые носил их фюрер. Немецкий военный губернатор генерал Отто фон Штюльпнагель. Немецкий посол во Франции Отто Абетц и молодая француженка, на которой он женился. Kommandant von Gross-Paris[6], престарелый, с коротко подстриженными волосами и прусскими манерами, генерал Эрнст фон Шаумбург по прозвищу Бронзовая Скала.
Эйген был знаком со всеми. Он регулярно встречал их в салонах вроде этого, и, что гораздо важнее, большинству из них он оказывал различные услуги. Нацистские хозяева Франции не только закрывали глаза на существование так называемого черного рынка; они нуждались в нем, как и все остальные. Где еще они могли найти кольдкрем или пудру для своих жен и любовниц? Бутылку приличного «Арманьяка»? Даже новые немецкие правители Франции страдали от военных лишений.
И потому делец черного рынка Даниэль Эйген был нужен всем и всегда.
Он почувствовал прикосновение к рукаву. Сразу же узнал унизанные бриллиантами пальцы своей бывшей любовницы Агнесс Вийар. И, хотя внутренне он содрогнулся от страха, когда Даниэль повернулся, его лицо расцвело самой искренней улыбкой. Он не видел эту женщину несколько месяцев.
Агнесс, миниатюрная, привлекательная женщина со сверкающими рыжими волосами, была замужем за Дидье, крупным дельцом, торговцем боеприпасами и владельцем скаковой конюшни. Даниэль познакомился с прекрасной и любвеобильной Агнесс во время скачек на ипподроме в Лоншаме, где у нее была личная
