– Я должен. Ему известны наши имена и адреса. Он знает все.
– Куда ты собрался?
– В Париж.
– Черт,
– Ты не сможешь меня остановить.
– Господи, Дэвид, послушай меня! Если Вашингтону плевать или ты сам не хочешь к ним обращаться, вспомни про Оттаву. Моя сестра
– Ты считаешь, что мое правительство не поступило бы так же? Позволь сказать тебе кое-что, братишка: в Вашингтоне есть люди, которые рисковали своей жизнью, чтобы Мари, дети и я остались в живых. Забыв про себя и
– Так что тебе мешает?
– Зачем, Джонни? Чтобы жить в своей собственной персональной тюрьме? Чтобы дети не могли ходить в гости к друзьям, чтобы их сопровождали охранники, если они идут в школу, а не занимаются самостоятельно, и никаких «останусь на ночь», никаких подушечных битв – никаких соседей? Мари и я, мы смотрим друг на друга, а потом на луч прожектора за окном, прислушиваемся к шагам охраны, каждому чиху и покашливанию или, не дай боже, выстрелу – а это всего лишь потому, что в сад пробрался кролик. Это не жизнь, а тюремное существование. Мы с твоей сестрой такого не выдержим.
– Такого и я не выдержу, особенно после того, как ты это описал. Но что может решить Париж?
– Я могу найти его. Я могу его уничтожить.
– У него там своя армия.
– А у меня есть Джейсон Борн, – ответил Дэвид Вебб.
– Ты же понимаешь, что это полный бред!
– Бред, согласен, но пока все срабатывало… Я прошу тебя об одолжении, Джонни. Помоги мне. Скажи Мари, что со мной все в порядке, я не ранен, и у меня есть ниточка, ведущая к Шакалу, которую мне смог предоставить только старый Фонтейн – а так и есть на самом деле. Кафе «Le Coeur du Soldat» [43] в Аржентоле. Передай ей, что я задействую Алекса Конклина и всех, кого сможет предоставить Вашингтон.
– Но ты ведь не сделаешь это на самом деле?
– Нет. Иначе Шакал все узнает; у него уши по всей набережной д’Орсе. Там можно действовать только в одиночку.
– А ты не думаешь, что она догадается?
– Она может что-то заподозрить, но не будет знать наверняка. Я попрошу Алекса ей позвонить и подтвердить, что вся тяжелая артиллерия Парижа к нашим услугам. Все же первым должен сообщить ей ты.
– Но зачем врать?
– Зачем спрашивать, ты и сам знаешь, братишка. Я больше не хочу подвергать ее опасности.
– Хорошо, я ей скажу, но она мне не поверит. Она увидит меня насквозь, она всегда меня насквозь видела. Еще когда я был ребенком, эти огромные карие глаза постоянно заглядывали в мои, обычно с сердитым выражением, но не как это было у братьев, нет, – даже не знаю, как это выразить, – не с таким отвращением, какое было написано на их лицах из-за того, что «мелкий» опять напакостил. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Это называется заботой. Она всегда о тебе заботилась – даже когда ты хулиганил.
– Да, Мари просто золото.
– Я думаю, даже нечто большее. Позвони ей через пару часов, и пусть приезжают обратно сюда. Здесь для них самое безопасное место.
– А как же ты? Как ты собираешься добираться до Парижа? Сообщение с Антигуа и Мартиникой отвратительное, рейсы иногда полностью раскуплены за несколько дней.
– Я все равно не могу пользоваться этими авиалиниями. Нужно попасть в Париж незаметно и скрытно. Одному человеку в Вашингтоне придется что-нибудь придумать. Что-нибудь. Он
Александр Конклин, прихрамывая, вышел из маленькой кухни служебной квартиры ЦРУ в Вене; с его лица и волос текла вода. В былые дни, до того, как его жизнь превратилась в дистиллированное прозябание, и до того, как события начинали развиваться слишком быстро и стремительно, он спокойно покидал свое рабочее место – где бы оно ни находилось – и совершал неизменный ритуал. Находил лучший мясной ресторан – опять-таки где бы он ни находился, заказывал два сухих мартини и толстый непрожаренный бифштекс с самой жирной картошкой, какая только была в меню. Сочетание уединенности, небольшого количества алкоголя, кровавого бифштекса и в особенности обжаренного в жире картофеля оказывали на него такое успокоительное воздействие, что вся неразбериха, все запутанные дела беспокойного дня утрясались, и торжествовал рассудок. Он возвращался к себе – была ли это элегантная квартира на площади Белгравия в Лондоне или задняя комната публичного дома в Катманду – со множеством готовых решений. За это он и получил прозвище Святой Алекс Конклинский. Однажды он поведал об этом гастрономическом феномене Мо Панову, который лаконично заметил:
– Если тебя не погубит твоя сумасшедшая башка, это сделает твой желудок.
Однако теперь, когда на выпивке был поставлен крест и навалилась куча других неприятностей, таких, как высокий уровень холестерина и слишком низкий триглицерида, или как там все это называется, нужно было искать другое решение. И оно пришло совершенно случайно. Однажды утром, во время транслирования антииранских выступлений, которые он находил самой забавной развлекательной программой, его телевизор сломался. Впав в бешенство, Алекс включил переносной радиоприемник, которым не пользовался несколько месяцев, а то и лет, так как в телевизоре было встроенное радио – которое, естественно, тоже не работало, – но батарейки в приемнике уже давным-давно успели расплавиться в мутное желе. Чувствуя боль в протезе, он прошел на кухню к телефону с сознанием того, что один звонок телевизионному мастеру, которому он оказал несколько услуг, заставит того мчаться к нему, словно карету «Скорой помощи». К сожалению, в трубке раздался лишь злой обличительный голос жены мастера, прокричавший, что ее муж, этот «ублажатель клиенток», сбежал с «богатой озабоченной черной шлюхой с Посольской улицы!» (как потом стало известно, в Заир). Понимая, что его сейчас хватит удар, Конклин бросился к кухонной раковине, над которой на подоконнике лежали его таблетки от давления и успокоительное, и включил холодную воду. Кран сорвало с крепления, он подлетел до потолка, и мощная струя воды окатила голову Алекса.
Итак, с того утра, стоило его собственным переживаниям или положению в мире – его мире – начать действовать ему на нервы, он опускал голову в кухонную раковину и открывал холодную воду. В это утро он так и поступил. В это чертово, проклятое утро!
Де Соле!
