Я налил бомжам вина. Оно было откровенно дрянное, похожее на винодельческий брак, называемый «вторяком». Пить невозможно. Но мои знакомые так не считали. Они с жадностью осушили по паре стаканчиков, и разговор пошел.
– Для начала надо картонку изготовить! – с видом знатока сообщил Марсель.
– Что бы мне на ней такое написать, чтобы людей разжалобить? – думал вслух я, наблюдая за реакцией бомжей.
– Пиши «голодаю»! – отрывисто посоветовал мне Луи. – И точка!
– А может, что-то пожалостливее? – настаивал я. – Ну, там «отстал от автобуса», «выгнали из института», «потерял деньги, жить не на что»…
– Не-а, пиши «голодаю!», – похлопав меня по плечу, поддержал коллегу Марсель. – И все сразу станет ясно. Вот, держи фломастер. Только покрупнее пиши.
Я в очередной раз удивился про себя и подумал о разнице русского и французского менталитетов. Мой журналистский опыт подсказывал, что в России такой фокус точно не прошел бы. Голоден? И что такого? В разговорах с российскими нищими я слышал как раз противоположные мнения: чем более закрученная, жалобная и драматическая история у персонажа, тем больше шансов получить милостыню. А если ты просто «голоден», можешь в лучшем случае рассчитывать на кусок хлеба. В России голод не вызывает слишком бурных эмоций сочувствия.
– А язвы у тебя есть? – полюбопытствовал вдруг Луи.
– Язвы? Какие?
– Ну, обычные, на теле. Лишай или струпья?
– Да нет вроде, – поежившись, ответил я. – Пока…
– Жаль! – философски заметил Луи и откинулся на мешок с пожитками. – А то бы дали больше. И можно было бы на фотках заработать. Некоторые туристы любят с уродцами фоткаться, и им за это еще денег подбрасывают.
– А у меня вот есть язвы! – радостно сообщил пьяненький уже Марсель, тряся жидкой кудлатой бороденкой. – Смотри!
Оборванец закатал рукав и продемонстрировал мне разъ еденную болезнью в нескольких местах худую руку. Я снова поежился, но виду не подал. И рассматривать язвы вблизи тоже на всякий случай не стал.
– Может, лучше подлечить? – робко спросил я. – Все-таки кожная инфекция… Заразная!
– Да ты что! – замахали руками одновременно оба нищих. – И это тоже наш хлеб. На улицах, когда меня видят с болезнью, начинают сочувствовать, денег больше дают. Мы со своими болячками сами как парижские язвы. Нас боятся, нас жалеют. Нам платят. Хорошо! Мы же не воруем, а честно живем. Получаем деньги, в том числе за наши болезни…
– У Марселя еще что – ерунда! – сказал Луи. – А вот у Мартина, который на углу с Тюрбиго сидит, вообще мечта: ноги нет, а вторая сухая. Руки все в струпьях. Ему за день дают больше, чем нам обоим!
– Мы и не моемся из принципа, и на всякие там склады бесплатной одежды не ходим. Фигня это все! Настоящий бездомный должен зарабатывать милостыней, ходить в обносках и не лечить болячки, потому что ему все это на фиг не надо. Вот ты пришел, принес нам вина, уважил. Поговорили душевно. Все хорошо!
Я оставил Марселя и Луи допивать вино, так как оставаться с ними на ночлег не рискнул. Когда я улегся наконец на лавочке в глубине одной из улиц, то подумал, что вот тут и в России, и во Франции все похоже: нищие холят и лелеют свои увечья в надежде заработать на чувстве жалости больше у сердобольных горожан.
Хорошо, хоть это явление не приняло пока индийских масштабов, когда сердобольные родители еще в младенчестве страшно калечат детей, надеясь, что в будущем они смогут неплохо зарабатывать на своих жутких увечьях, сшибая гроши с испуганных европейских туристов.
На следующее утро я, разбуженный мусоросборочной машиной в четыре утра и согнанный с уютного местечка на скамейке, побрел в сторону Латинского квартала. Утренний Париж – это отдельная тема. Об этом хочется снять фильм.
Не спеша выползают на улицу заспанные дворники, чтобы помочь мусороуборочной технике ликвидировать последствия вчерашних безобразий. Дворники, надо отметить, трудятся по-разному. К сожалению, не все они проявляют одинаковое рвение к своей работе. Чем дальше от центра Парижа, тем более ленивыми и неторопливыми они становятся.
Этим утром я наблюдал на улице следующую картину. Вдоль мостовой неподалеку от вокзала Аустерлиц по улице тек небольшой ручеек явно искусственного происхождения – судя по запаху, где-то неподалеку случились проблемы с канализацией. Заспанный, помятый дворник (как тут не вспомнишь знаменитую, не слишком приличную, но очень образную песню про «ж. у с метлой» или на худой конец не менее неприличный, но жизненный анекдот про квартал, «сбитый с ритма») с явным усилием двигал незамысловатым уборочным орудием вправо-влево. Метла издавала неприятный шаркающий звук, от которого по коже бегали противные мурашки. Дворник задумчиво сметал с тротуара в зловонный ручеек остатки вчерашних радостей: пластиковые помятые стаканчики, обрывки газет, пластиковые бутылки. Они уносились течением вниз по улочке, к забитому уже отходами большого города канализационному люку. На мостовой после такой уборки оставались предательские грязно-коричневые разводы.
Навстречу дворнику двигалась парочка целующихся молодых ребят, которые явно возвращались в отель с затянувшейся вечеринки.
– Гутен таг! Бонжур! – сказала ему девчонка и расхохоталась. Парень тоже добавил что-то на немецком, после чего парочка шумно растворилась за поворотом.
– Вся грязь в Париже от этих чертовых туристов! – громко проворчал дворник, продолжая свое дело, чем сильно меня повеселил.
Встречая парижский рассвет, я немного посидел около церкви Святого Северена, подставляя лицо теплому еще солнышку, потом пошел в сторону бульвара Сан-Мишель. Настроение было великолепным, кругом – красота!
Латинский квартал – особый район Парижа, в нем царит жизнерадостная студенческая атмосфера. В XIII веке каноником Роббером де Сорбоном здесь был основан первый во Франции Парижский университет – Сорбонна, с тех пор тут всегда полно молодежи. Я очень люблю улочку Эколь, со стороны которой как раз находятся монументальная лестница и вестибюль Сорбонны.
Если дальше идти по Эколь, попадаешь на оживленный бульвар Сан-Мишель. И тут – только успевай переводить взгляд с одной очаровательной студенточки, спешашей на каблучках на занятия, на другую! И кто это мне говорил, что француженки на самом деле страшные? Полное вранье. Достаточно погулять по Бульмишу, чтобы проникнуться очарованием и шармом юных парижанок, озабоченно спешащих на занятия или беспечно слетающихся в кафе поболтать о том о сем. Короткие юбочки, звенящие смехом голоса, книжные магазинчики, длинноволосые художники, а главное – веселый и молодой, несмотря на почтенный возраст, дух несравненного Латинского квартала!
Каждый раз, попадая сюда, я немного сожалел о том, что не могу вот так запросто подойти и познакомиться с девчонками, попить с ними кофейку, рассказать задорные байки, поцеловаться под деревьями в аллейках… К этому моменту я стал основательно похож на бродягу со стажем, девчонки скользили по мне взглядами, иногда улыбались и тут же быстро проходили мимо. Да и зачем им на самом деле такое чудо, как я! Усмехнувшись, я посмотрел на себя в витрину бутика молодежной одежды: ну, полное чмо! Небритый, нечесаный, в свитере и какой-то хламиде поверх не первой свежести брюк! На лице ссадина. За плечами рюкзак с нехитрыми пожитками. Красавец! Так и хочется бросить такому пару евроцентов. Я насвистывал припомнившуюся мне песенку Розенбаума:
Как раз в этот день у меня были серьезные намерения попробовать себя на ниве сбора милостыни. Для многих нищих в Париже это весьма прибыльный хлеб. Я правильно подготовился к процессу: под мышкой держал картонку, на которой по совету профессионалов синим фломастером крупными буквами было выведено «Я ГОЛОДЕН!».
Я брел по бульвару, подыскивая себе подходящее местечко для того, чтобы усесться на тротуаре.
