Изнанка психоанализа (1969-1970)

плодом такой операции? Не стоит торопиться с выводами — на наш взгляд, ничего подобного. Мудрость, о которой я говорю, эпистема, приспособленная к работе с любыми дихотомиями, дала лишь то знание, которое можно описать термином, послужившим самому Аристотелю для характеристики знания господина — знание теоретическое. Теоретическое не в том слабом смысле, который мы придаем этому слову сегодня, а в том специфическом смысле, который несет слово теория у Аристотеля. Заблуждение поистине удивительное. Я возвращаюсь вновь к этой теме, так как здесь кроется нерв моих рассуждений, их стержень. Лишь с того дня, когда путем отказа от, так сказать, незаконно приобретенного знания, кое-кому удалось впервые вывести из строгого взаимоотношения между Sjи S2функцию субъекта — под кое-кем я разумею Декарта, моя трактовка которого согласуется с мнением по крайней мере значительной части тех, кто этим философом занимался, — лишь с этого дня родилась наука.

Поворотный момент, когда была сделана попытка передачи знания от раба к господину, следует отличать от нового отправного момента, ознаменованного лишь определенным способом укоренить любое возможное высказывание в структуре в качестве чего-то такого, единственной основой чему служит артикуляция означающего. Это лишь небольшой, уже вам знакомый, пример прояснений, который тот тип работы, что я предлагаю вам в этом году, способен вам дать. Не думайте только, что мы этим и ограничимся.

Стоит открыть глаза на то, что я сейчас вам сказал, как оно немедленно представляется очевидным — кто же можетотрицать, что философия всегда была не чем иным, как поставленной на службу господина операцией по охмуре-нию публики? С другой стороны, мы имеем дискурс Гегеля и то чудовищное, что называет он абсолютным знанием. Что может означать абсолютное знание, если мы станем исходить из определения, которое, как я позволил себе напомнить, является для нашего подхода к знанию принципиальным?

С этого мы, пожалуй, в следующий раз и начнем. Это послужит для нас по крайней мере одной из отправных точек, так как есть и другая, не менее важная, помнить о которой в особенности полезно в свете чудовищных вещей, какие приходится слышать от психоаналитиков, когда речь идет о желании знания.

Если существует что-то такое, что психоанализ должен был бы отстаивать с пеной у рта, так это то, что желание знания не имеет к знанию ни малейшего отношения — если не отделываться, во всяком случае, от этой проблемы, похотливым словом трансгрессия. Перед нами здесь радикальное различие, имеющее для педагогики далеко идущие последствия — желание знания не является тем, что к знанию нас приводит. Приводит к знанию — вы простите мне, если доказательство я на более или менее долгий срок отложу — не что иное, как дискурс истерика.

Тут есть, и правда, над чем задуматься. Господин, который проделывает операцию перемещения, банковского перевода, рабского знания — действительно ли он к знанию этому так стремится? Действительно ли желание знания ему свойственно? Подлинный господин — как мы могли до недавнего времени наблюдать, хотя это и бросается в глаза все меньше — подлинный господин, повторяю, не желает ничего знать, он желает лишь, чтобы дело шло своим чередом. А зачем ему, собственно, это знание? Он может найти вещи и позанятнее. Каким образом удалось философии вдохнуть в господина желание знания? На этом вопросе мы и расстанемся. Считайте, что это маленькая провокация. Если кто-то найдет к следующему разу ответ, я охотно его выслушаю.

26 ноября 1969 года.

Дополнение

Следующий сеанс: Акция протеста

Лица, по разным причинам испытывающие ко мне сочувствие, предупредили меня, что меня ждет акция протеста.

Они не отдают себе отчета в том, что я, в свою очередь, тоже этой акции ожидаю. Ожидаю на предмет того, что меня крайне интересует — а именно, подтвердит или опровергнет она мои соображения относительно того уровня, на который я помещаю структуру дискурса.

Я только что сказал я.

Сказал, очевидно, потому, что дискурс, о котором идет речь, я рассматриваю с другой позиции. Я рассматриваю его с той позиции, в которую помещает меня другой дискурс, — дискурс, эффектом которого я являюсь. Так что все равно в данном случае, скажу ли я, что дискурс помещает меня или помещается.

На уровне этого дискурса получить возможность выговориться до конца, или, как говорится, прочесть удачный курс — это еще не все. Это тоже, конечно, не последнее дело, и до сих пор грешно было бы сказать, будто на лекциях моих нечего конспектировать.

На самом деле, мне не приходится жаловаться на то, что мне никогда не мешали.

Но акция протеста — это, по-моему, лекции не помеха. И было бы печально, нуждайся я в ней, чтобы это понять.

На самом деле, спокойно я говорю, или нет, зависит в не меньшей мере от атмосферы, в которую погружены мои слушатели. Ведь то, о чем я говорю, является сигналом к приведению в действие вовсе не моего дискурса, а того, чьим эффектом — будем этого подвернувшегося нам термина покуда придерживаться — я сам являюсь.

Я был на прошлой неделе в Венсенне, и многим могло показаться, что происходившее там мне пришлось не по вкусу. Ожидалось, что мое появление там, хотя бы просто хорошо известной публичной фигуры, послужит поводом для обструкции. Неужели кто-то думает, что меня так просто эпатировать? Надо ли говорить, что я прекрасно отдавал себе отчет в том, что там меня ожидало? И неужели кто-то рассчитывает, что инцидент этот поставит меня в какую-то совершенно новую ситуацию — хотя известно, что обструкции эти начались не вчера?

Начну с начала. Во время первых моих занятий, проходивших в госпитале св. Анны, то, что я назвал сейчас атмосферой, в которую погружены мои слушатели, принимало форму своего рода расследований, частота которых мне неизвестна — скорее всего, они имели место раз в месяц, позднее — раз в триместр. Расследования эти состояли в том, что в заведении, которое оказывало мне тогда гостеприимство, студентов озабоченно расспрашивали на предмет того, отвечает ли то, что я им рассказываю, требованиям медицинского образования. Ведь могло оказаться — о ужас! — что преподавание мое не носило медицинского характера.

Но каковы должны были быть требования медицинского образования по отношению к предмету, с которого я свое преподавание начал, то есть к критике Фрейда? Можно ли было ограничиться лишь ссылками, пусть не очень почтительными, на термины, которые, представляя собой центр, самую сердцевину, медицинских дисциплин, считаются неприкосновенными? Следовало ли мне, чтобы лекции мои оставались в рамках медицины, намекнуть на то, что причины невроза обнаружатся рано или поздно в эндокринной системе? Или просто напомнить слушателям, что существует некий элемент, который мы не можем не учитывать и который носит название конституционального? Это было бы по-медицински.

Короче говоря, поскольку я долго на этих реверансах не задерживался, расследования прекратились, и организаторы их пришли к убеждению, что они поставлены в печальную необходимость терпеть в недрах медицинского учреждения учебную дисциплину, которая медицинской не является.

Именно тогда мне дали понять, через людей, которые, как им слишком хорошо было известно, проходя у меня анализ, не могли до меня эту информацию не донести, какое мнение бытовало о моей публике.

Я говорю об этом, так как в сегодняшней аудитории я лучше, чем в прошлый раз, различаю ее составляющие и узнаю отдельные фигуры — среди них много знакомых, чему я рад, как и относительно меньшей тесноте в зале — в прошлый раз здесь была толкотня как в метро.

Многие из вас присутствовали давно в той, первой, аудитории, последовав за мной вплоть до этого места, куда мне в конце концов пришлось перебраться. Можно сказать, что мою аудиторию в госпитале св. Анны действительно составляли те, кто является ныне столпами Фрейдовой школы — говоря так, я не имею