находятся в поле. Она вышла на порог с маленьким Стейнаром на руках.
Епископ Тьоудрекур протянул ей руку и дал кусочек жженого сахара ребенку.
— Крестьянин и его жена еще возятся в поле с сеном, хотя уже поздно. Они скоро придут. Может быть, они задержались на лугу, собирая ягоды для пастора. Я могу показать тебе туда дорогу.
— Кто ты, миссус? — спросил он.
— Я вдова, — ответила женщина. — Мы когда-то жили в Лиде, в Стейнлиде. Поцелуй дядю, детка, за сахар. Что-то я не знаю тебя, добрый человек, хоть и долго прожила у дороги. Ты, наверно, с востока?
— Ну что же, можно сказать и так. Это столь же далеко на востоке, сколь и на западе.
— Жаль, славный человек, я живу на иждивении прихода — у меня нет ничего… Будь жив мой муж, блаженной памяти, он бы предложил тебе отдохнуть с дороги и расспросил о новостях.
— Главное — добрые намерения, — сказал незнакомец. — Большое тебе спасибо за твою любезность. Но так уж получилось, что я в Исландии чувствую себя лучше сидя на камне, чем в доме. Это у камня, где привязывают лошадей, мы познакомились с ним, с человеком, о котором ты упомянула. Если тебя интересуют новости, миссус, то я мало что знаю. Но тебе я могу сообщить кое-что интересное. Ты назвала себя вдовой, спешу тебя заверить — ты ошиблась, миссус. Ты такая же вдова, как и я. Твой муж послал меня к тебе и просил передать вот эту пачку иголок.
Женщина одной рукой смахнула туман, застилающий глаза, другой рукой взяла иголки. Она долго рассматривала маленький черный пакетик — зрение у нее стало плохое.
— Хорошо получить пачку иголок, — сказала женщина. — Они всегда могут сгодиться в хозяйстве, только бы глаза были в порядке. Много я наслушалась всяких небылиц за последнее время, и оказывается, все это была правда. Вот только много лет я чувствую ужасную пустоту в голове и такую тревогу на сердце, что, как ни стыдно признаться, я подчас не знаю, где я — на небесах или на земле. Одно я твердо знаю: вся мудрость мира всегда с моим Стейнаром — жив он или мертв. Вот видите, он послал мне пачку иголок! Теперь бы недурно иметь еще немножко ниток…
— Премудрость не следует переоценивать, миссус, — сказал епископ.
Женщина ничего не ответила и ни о чем не расспрашивала. То ли она была слишком поглощена иголками, то ли подумала, что человеку, пославшему ей иголки, живется так хорошо на небесах и на земле, что все расспросы излишни. При виде усталого странника на большой дороге ей пришли на ум реки, которые в этой части страны были таким препятствием на пути.
— А не трудно было переправляться через реки после всех этих дождливых дней? — спросила она.
— А тебе, миссус, доводилось переправляться через реки?
— Упаси боже! До сих пор не было нужды в этом. Разве только через ручеек на хуторе. Зато моему Стейнару пришлось переправляться через бурные потоки.
— Ну, теперь все будет по-иному, миссус, — сказал незнакомец. — Я приехал, чтобы забрать тебя и привезти к нему. У меня есть письмо об этом, — могу показать. Он собирается построить тебе дом из кирпича.
— Прости, но кто же ты, неизвестный человек? — спросила женщина.
— Меня зовут Тьоудрекур-мормон. Ты что, плохо слышишь? Меня послал к тебе твой муж — Стоун П. Стенфорд из Юты в Америке. Он хочет, чтобы ты приехала к нему.
— Хоть ты и выглядишь человеком степенным, далеким от праздной болтовни, я должна расстаться с тобой. Мне нужно приглядывать за внуком. Разъезжать мне недосуг. Моя Стейна слишком молода, и приходской совет нашел, что в ней еще не пробудилось материнское чувство, поэтому ребенка вверили мне. Он стал мне почти так же дорог, как его дед. Надеюсь, имя Стейнар будет сопровождать меня до конца моих дней. Большое спасибо за то, что ты привез мне иголки. Он был одаренным человеком и хорошим мастером. Он был словно луч света в нашем доме… А как привязан он был к своим детям! Как знать, может, в один прекрасный день он еще спустится к нам с облаков. Прости, мне пора идти, я не могу больше стоять и болтать — у меня полно всякой работы по дому.
Глава двадцать четвертая. Девушка
Все, расположенное по другую сторону реки, относилось к Лейруру. Поверенный скупил небольшие хозяйства, лежавшие в низине и слушавшие шум прибоя, который доносился с побережья уже тысячу лет подряд. Разобрав дома, земли он присоединил к своим.
Однажды летним вечером, возвращаясь домой с поля в темноте и под сильным дождем, она воспользовалась случаем, отстала от других. «Да, я та девушка». Другие работники спешат поужинать и лечь спать, чтобы дать отдых утомленному телу, она же вернулась и пошла к реке. Она знала брод, которым раньше пользовались хуторяне, но теперь он не существовал. Она нашла три камня и бросила их в воду, чтобы, ступая по ним, перескочить на другой берег. Несмотря на темноту, она увидела, куда они упали. В некоторых местах вода доходила до колен, а кое-где дно было предательское — она не могла его нащупать. Днем она знала, где нужно переходить, но сейчас, в темноте, потеряла свои отметины. Дважды она натыкалась на плывун и возвращалась. При третьей попытке, когда ей казалось, что до противоположного берега уже рукой подать, она вдруг провалилась по грудь; захватило дыхание, и девушка стала призывать бога на помощь. Как часто бывало и прежде, бог не заставил себя долго просить — он пришел ей на помощь и послал песчаную косу, которой прежде здесь не было, но сейчас она вдруг оказалась посредине реки. И когда почва уже ускользала из-под ног, девушке каким-то чудом удалось вскарабкаться на эту вновь образованную песчаную отмель. К счастью, по другую сторону косы река была мелкой, и вскоре девушка стояла на берегу, выжимая свою одежду.
В домах неученых людей света не зажигали, хотя лето уже подходило к концу, только на хуторе Бьёрна, Лейруре, горел свет, да и то не каждый день, так как неутомимый наездник редко засиживался дома несколько дней подряд. Это время он обычно проводил в комнате, окна которой выходили на восток, и если не вел беседы с кем-нибудь из посетителей, то погружен был в хозяйственные подсчеты. Этот единственный свет озарял долину и бросал отблеск на побережье. Иногда он горел до самого рассвета — указывал не только на присутствие поверенного, но и был как бы светом мира во всей округе.
Она устала после изнурительного лета с длинными рабочими днями на поле и поздним отходом ко сну. А сейчас вдруг почувствовала, будто сидит верхом на сильной лошади или словно башмаки ее обрели волшебные крылья. Она легко бежала по тяжелой глинистой почве, болотам, кочкам, словно по ровной лужайке. Ноги несли ее уверенно и быстро, ни разу она не споткнулась, не поскользнулась на этой незнакомой, размытой дождем земле.
Свет, бросавший слабые лучи на равнину, все приближался и приближался, и вот она очутилась перед домом. Большие окна на восточной стороне — это его комната. Здесь горел его свет — этот изменчивый свет. Окна не были завешены. Она прильнула лицом к стеклу и заглянула в комнату. Лампа стояла на письменном столе. Он сидел, согнувшись над своими записями, книгами и расчетами, нос почти касался бумаг, в одной руке у глаза он держал увеличительное стекло, другой придерживал бороду, чтобы не заслоняла бумаги. Она постучала в окно согнутым пальцем. Он поднял голову, прислушиваясь. Не спросил, кто стучит, как положено в этих краях, а подошел к окну, приложил ко рту палец, подавая знак молчать. А затем вышел из комнаты. Открыв входную дверь, он пробрался ощупью вдоль стены за угол и схватил в объятия нарушительницу покоя. Он догадался, что это девушка, и втащил или, вернее, почти внес ее к себе. Войдя в комнату, он задернул окна.
— Боже мой, до чего же ты выпачкалась, — сказал он, целуя промокшую насквозь девушку. — Ты что — упала? Ну-ну, что же, добро пожаловать! Давненько никто не залетал ко мне в объятия!
— Ты узнаешь меня? — спросила девушка.
— Я надеюсь, ты не перепутала мужчину, а если это и так, то еще никогда не случалось, чтобы я перепутал девушку.
— Я знала, что мне не придется извиняться перед тобой, Бьёрн, за позднее время — ведь мы с тобой встречались и раньше по ночам. Мы, девушки, наверное, все одинаковы, я, должно быть, не первая, которая боялась, что не успеет дойти до твоего дома, пока не погаснет свет.
