плоть, нервы и кровь. Быть может, на то была воля господа бога, чтобы между его девочкой, когда она сюда приедет, и этой горой, Благословенной горой, обнаженной горой, этим скелетом горы, не существовало никаких завес.
Никогда еще каменщик не был так далек от мысли жить в доме, который он сам построил, как теперь, когда он раздумывал над словами старца. Стоун П. Стенфорд водрузил недавно купленный обеденный стол посреди комнаты, расставил вокруг него стулья, словно для званого обеда; повесил «гостей» на стены — портреты Джозефа и его брата Хирама и Брайяма Янга, а сам при свете небольшой лампочки занялся полировкой деревянной отделки в доме. Когда ему захотелось спать, он не пошел в супружескую спальню, не лег на большую широкую кровать, а поплелся в сарай за домом, где хранились его плотницкие инструменты и где он всегда спал. Пол в сарае был нз песка пустыни. Кроватью ему служили доски, положенные на козлы: он спал на них, завернувшись в одеяло. В углу проснулся комар и стал жужжать, когда зажегся свет; паук величиной с трясогузку, залезший уже на зиму в паутину, тоже проснулся и полез за комаром; из окошка в крыше тянуло бодрящей прохладой; на небе светили звезды. Он тщательно очистил свои туфли от песка, прежде чем лечь спать.
Был один из обычных вечеров, похожих на все остальные. Не предстояло даже собрания в Женском педагогическом союзе, и каменщик решил пожевать свой хлеб и ложиться спать. Вдруг пришли из дома епископа и спросили, не пожалует ли он туда, — у них приготовлен вкусный суп.
Он тщательно умылся, как было принято в Лиде, когда отправлялись навещать соседей, пригладил ладонями затылок — у него было такое чувство, что волосы растрепались, как в былые времена, когда они еще росли у него на голове.
Подходя к дому епископа, он увидел, что все окна освещены. Епископ Тьоудрекур вернулся из путешествия. Из дома доносился дразнящий запах капусты и прочих овощей — весь этот букет присущ американскому мясному супу. Тьоудрекур, сняв пиджак, сидел на своем стуле под лампой. Мальчик лет семи и девочка — восьми смотрели на своего отца с восхищением и изумлением. Мальчик надел на голову отцовскую шляпу, эту замечательную шляпу, обернутую в непромокаемую бумагу, без единого пятнышка или вмятины. Девочка трогала пальцем пуговицы на рубашке отца и с восторгом приговаривала: «Ах, какие красивые пуговки у тебя!» А самый маленький сын мадам Колорней, который всего лишь полгода как появился на свет, когда Тьоудрекур уезжал, все время норовил снять с отца очки и наконец добился своего.
Стенфорд едва успел поздороваться с епископом, как мадам Колорней, широко улыбаясь, вывела к нему из кухни цветущую девушку из другого мира, с широко открытыми глазами и вопрошающим взглядом.
— Слава благословенному богу, что у тебя такая редкая дочка, четвертая жена нашего Тьоудрекура. Ну, поцелуй же ее, меня, всех нас… Пожелай нам счастья, — говорила мадам Колорней. — Ну, разве не счастье, что среди нас, старух, появился такой душистый цветок, роза светлая и чистая, с непорочным сердцем, и как раз вовремя — я-то уже не могу рожать. Теперь здесь, в доме епископа, жизнь начинается заново, как в тот год, когда наш Тьоудрекур вытащил меня из канавы с моими сыновьями, которые выросли и ушли на войну. Больше не падет тень на дом епископа, если бы только не проклятая эта полиция (спаси, господи, детей!), которая шныряет здесь вокруг с раннего утра до поздней ночи. Один из них вчера вечером чуть не поймал меня возле колонки с водой, это меня-то, старую, с раздутыми венами, утерявшую, слава богу, всякие желания.
Он поцеловал дочку, как было принято в Лиде, хотя несколько нерешительно. Затем поцеловал своего сына, вынырнувшего из темного угла. Но ни брат, ни сестра ничего не сказали ему при встрече, пока он не спросил у дочери своей, где же мать? Только тогда девушка ответила:
— Мать умерла — тоже.
Потом дочь и сын рассказали отцу, как умерла мать и как похоронили ее в море.
— Нужно благодарить за нее господа бога, — сказал Стоун П. Стенфорд. Он горько усмехнулся и добавил: — Неважно, что я не знаю, что сказать. Самое печальное, что я не знаю, куда мне теперь смотреть.
— А ты посмотри сюда, дорогой Стейнар, и поздоровайся с самим собой, — сказала Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра.
Она сидела и держала на коленях маленького человечка из Лида в шерстяной курточке.
За то короткое время, что маленький Стейнар провел в этом доме, старуха стала его бабушкой, бабушкой, о которой он тосковал с тех пор, как она исчезла, и которую он надеялся встретить, как только приедет «домой»; когда ее опускали в океан, мальчик думал, что она отправилась кратчайшим путем туда, куда все они едут.
— Наклонись-ка, дорогой Стейнар, и поцелуй его, — продолжала старуха Мария. — Это сынок твоей любимой дочери, четвертой сестры нашего Тьоудрекура. Я всегда знала, что к концу жизни бог пошлет мне в эти корявые руки маленького мальчика, как мне предсказывала в молодости одна святая женщина с островов Вестманнаэйяр.
Стоун П. Стенфорд обошел всех присутствующих, расцеловался со всеми и в самых изысканных словах пожелал каждому благополучия. Потом он спросил свою дочку о новостях в Лиде.
— Все хорошо, — сказала девушка и перевела дух. — Вот только весной было холодно, все время лили дожди вплоть до выгона ягнят на пастбища; многие, бедняжки, так и погибли в лужах.
Тут вмешался брат девушки и добавил:
— Мы уже со Стейной говорили, что в Лиде не было такой весны с того самого времени, как появился на свет наш Крапи.
— Никогда еще не падало так много камней с гор, — сказала девушка.
— Догадываюсь, что зима, верно, была долгой и суровой и, пожалуй, кормов не хватало, — сказал каменщик. — Иногда в Стейнлиде весной идет снег, и овцам приходится пробивать ледяную корку под снегом. Что правда, то правда… Да, что же я собирался сказать… Да, вы сказали, что с гор нападало много камней… Ну, это не новость. Зато как мы были счастливы в те далекие дни, когда у нас был замечательный конь, о котором вы говорите.
Они с удивлением прислушивались к своему разговору. Три человека, у которых когда-то была одна общая душа, и вот теперь они встретились в небесном царстве. Они все вдруг умолкли.
— Я полагаю, твоя поездка была благополучной? — спросил Стоун П. Стенфорд епископа.
— Последние три года, что я провел в Исландии, меня больше не избивали. Прогресс ли это или шаг назад — не знаю. Страшно действует на нервы, когда приходится бороться с ворохом шерсти, еще не уложенной в мешки.
— А по-моему, это хороший признак, когда люди перестают бить тех, кто думает иначе, — сказал Стенфорд. — Ты помнишь, дорогой Тьоудрекур, когда мы познакомились и как? Если я скажу тебе, что чувствую себя дома на другой стороне луны, как мне порой и впрямь представляется, то я думаю, это не основание, чтобы ты набросился на меня с кулаками, не выяснив, на какой стороне луны ты сам. Как бы там ни было, мы все живем во Вселенной на протяжении огромного пространства в сто тысяч миллионов миль. — Тут каменщик понизил голос и почти шепотом спросил знаменитого епископа, великого путешественника: — Я хотел бы узнать только одно: светили звезды на небе, когда ее хоронили?
— Шторм улегся, было светло и звездно, — сказал епископ.
— Это хорошо, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Больше я ни о чем не буду спрашивать.
Железная Анна внесла мясной суп в большом горшке и поставила на середину стола. Многочисленное семейство уселось за стол. Только Железная Анна не села, она стоя разливала суп в тарелки. В мормонских домах не обязательно, чтобы глава семейства читал предобеденную молитву, иногда ее может прочесть кто-нибудь из сестер или детей. Такой порядок заведен из-за частого отсутствия отца семейства, который подчас подолгу бывает в отъезде, принося пользу в других уголках земли. Железная Анна села, только когда прочла молитву. Женщина была немногословна, как это часто свойственно худым людям.
— Благодарим тебя, господи, — сказала она, — за то, что ты позволил нашему брату свершить еще один подвиг во имя веры, который долго будет жить в памяти святых, и посадил новый побег с прекрасным цветком, чей род будет вечно жить и плодоносить здесь, в пустыне. Аминь.
