здороваться со знакомыми людьми. Держа на руках годовалого ребенка, она смотрела вслед удаляющимся повозкам затуманенными от слез глазами. Малыш пытался утешить свою мать. Он теребил ее нос, мокрый от слез, вытирал маленькими пухленькими пальчиками ей глаза. Стоун П. Стенфорд снял перед девушкой шляпу.
— Ну, наделали шуму эти подводы сегодня, — сказал он, подходя к двери. — Добрый день! Благослови вас бог обоих.
Площадка вокруг дома не приводилась в порядок в этом году, а может, и все двадцать лет. Здесь, на небольшом клочке земли буйно разрослись тамариск, шалфей и другие травы пустыни. Кое-где со стен отвалилась облицовка. Окна, выходящие на улицу, были заколочены. Когда-то, давным-давно, каменщик почти обещал женщине привести в порядок ее дом. Вряд ли когда кто другой так пренебрег своим обещанием. Кирпичи, которые однажды, при первом посещении этого дома, он привез в коляске и сложил у входа, почти заросли травой. Он протянул девушке руку, и она, сначала вытерев ладонью лицо, протянула ему свою, мокрую от слез. Он погладил мальчика по головке и усмехнулся:
— Оказывается, не всем сегодня весело в граде господнем Сионе вопреки ожиданиям. Что произошло?
— Мы иезуиты, и нам нельзя ехать вместе со всеми, — сказала девушка, продолжая всхлипывать.
— Ты бы пришла ко мне, я бы как-нибудь усадил тебя рядом со своей дочкой в благодарность за благословенный кофе, — сказал он. — А если я человек ненадежный и обещаю больше, чем могу сделать, надо было обратиться к более старому и надежному другу дома, чем старик из Лида.
— Это ты о Роунки? — спросила невежливая девушка. — Уж не думаешь ли ты, что ему под силу схлопотать место в повозке еще для одного женского зада? Единственное, на что он способен, так это заколотить досками окна после того, как мальчишки вышибли в них стекла. Этой работе он, наверно, научился при лютеранской церкви.
— Ничего не скажешь, — заметил каменщик. — Стекол выбито немало. Когда я смотрю на всю эту разруху, у меня такое чувство, будто я это сделал собственными руками.
Как уже говорилось раньше, швейной машины больше не было в комнате, а сама швея Борги сидела заплаканная у окна, выходящего во двор, и шила что-то на руках. Двери, когда-то тщательно запираемые, были не только сняты с петель, но и вообще исчезли. Куда же девался шкаф, где когда-то висели платья, сшитые по последней английской моде, с таким глубоким вырезом, что при виде его человек чувствовал себя младенцем, готовым приложиться к материнской груди?
Женщина взглянула на него откуда-то из затаенной глубины своими выразительными глазами, опухшими от слез.
— Да, много прошло времени с последней встречи, — сказал он.
По обыкновению он пригладил несуществующие волосы и, только подыскав в углу местечко для своей шляпы на полу, протянул женщине руку.
— Добрый день, бог тебе в помощь, дорогая фру Торбьорг! Ты, наверное, совсем забыла бедолагу, не помнящего своего имени, а еще меньше, откуда он. Но было время, когда ты носила ему кофе — настоящий, хороший. Большое спасибо тебе за это!
— Кофе? — удивленно произнесла женщина, как будто услышала что-то странное, непонятное.
— По крайней мере об этом помнит бог. Он не позволяет оставлять добро невознагражденным…
— Да, — ответила женщина, — это правда. Благодарю тебя за кирпичи, которые ты привез сюда в детской коляске.
И хотя женщина только что плакала и, вероятно, слезные железы не прекратили еще своей деятельности, свойственное ей чувство юмора взяло верх, и она, откинувшись назад, расхохоталась. Она смеялась заразительно, громко, так широко открыв рот, что при желании можно было заглянуть ей внутрь.
— Уметь смеяться — великий дар божий, — сказал каменщик.
Женщина оборвала смех и вытерла оставшиеся еще слезы.
— Пожалуйста, садись сюда, на мой стул, — сказала она, вставая. — Я сяду вот на эту скамеечку. У меня совсем не легко на сердце. Самое досадное, что все эти почтенные верующие женщины, как мне кажется, ни разу и не слыхали о пророке. Это переполняет чашу терпения.
— Так уж повелось: первый оказывается последним, а последний — первым. Моя дочь совсем недавно узнала о пророке, если вообще она слыхала о нем. Но, должно быть, на все есть свои причины, в том числе и на то, почему ты и твоя дочь не были приглашены в эту поездку. Если я правильно помню, ты когда-то мне рассказывала, что однажды, когда тебя хотели обучить Евангелию, ты хохотала до колик в животе.
— Как будто люди не одинаково зависят от пророка, верят они в него или нет. Не по воле ли пророка мы сидим здесь, всеми забытые и заброшенные? Пророк лишил меня всего, у меня и дом рушится… А почему? Пророк швырнул в нас камень… Единственное, что он мне оставил, — это Роунки. Благодаря ему на днях мы доели остатки вашего мясного супа с епископского стола.
— Жаль швейную машину, — сказал он. — Я ужаснулся, узнав о том, что она исчезла.
— Я вынуждена была продать ее, чтобы расплатиться с долгами. К тому же, что толку от нее. Ведь с тех пор, как моя дочь заимела ребенка от лютеранина, ни один святой мужчина не позволяет своим женам шить нижнее белье у меня (хотя кого должно волновать, кто шьет нижнее белье!), не говоря уже о туалетах, которые они надевают, идя в Педагогическое общество; ведь там могут спросить, не от Борги ли эти туалеты…
— Я постараюсь повлиять на Роунки, чтобы он снял с себя пасторский сюртук и постарался продвинуться по служебной линии, — он с успехом может стать даже председателем общины, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Уж по одному тому, как он заботится об овцах епископа Тьоудрекура, видно, что из него вышел бы неплохой отец семейства, если бы он захотел осчастливить одну или двух женщин.
— А что ты скажешь о себе? — спросила женщина.
— Не будем говорить об этом… Как ты думаешь, не снять ли мне пиджак и не залатать ли эти трещины на стенах? По правде говоря, мне стыдно, что я не сдержал своего обещания и не мог сделать для тебя сущего пустяка. Но ночь еще не окончилась, как сказало привидение. Хе-хе-хе… Позволь, неужто и вправду двери исчезли из дому?
— Мы сожгли их во время холодов прошлой зимой, когда дочь родила ребенка. Да и не было нужды запираться друг от друга — ведь лютеранин уехал.
Каменщик произвел осмотр дома внутри и снаружи, и чем больше он смотрел, тем больше огорчался. В одной из комнат нельзя было ногой ступить из-за муравьев и жуков, а в бурьяне вокруг дома кишели всякие насекомые и пресмыкающиеся, правда в основном безвредные, но в одном месте блеснул змеиный глаз.
— Ну, мои дорогие, на сей раз я не заставлю вас ждать. Спасибо, что ты показала мне дом: его, конечно, можно улучшить, как и всякое дело рук человеческих, — сказал он. — Но порой, видя перед собой разрушенную стену, теряешься, с чего начать.
— Позорно, но в доме нет кофе, чтобы предложить гостю, — сказала женщина.
— Я до сих пор помню тот кофе, которым ты меня угощала, не говоря уже о том, который ты присылала со своей дочерью. — И каменщик поцеловал женщину. — До свиданья. Если я во дворе не встречусь с твоей дочерью, передай ей поклон от меня. Она славная девушка, хоть и неласковая, как, впрочем, и ее мать. Хе-хе-хе… А мальчонка у нее славный. Он напомнил мне сыночка моей дочери, внучонка, которого мне на днях подарили, вернее, не подарили из-за вмешательства бога. Я даже боюсь глядеть в его сторону, чтобы не сманить его к себе от лучшего из отцов. Куда я девал свою шляпу? Не мог же я прийти в гости без шляпы! Я помню, как махал ею уезжающим.
Женщина ничего не ответила, она только взглянула на мужчину из глубины своей души, этого огромного и бездонного источника, наполненного слезами. Из молчания ее мог вывести только смех.
Наконец он нашел свою шляпу в углу, там, куда положил ее. И, только выйдя из комнаты, пройдя через маленький коридорчик и уже собираясь открыть скрипучую наружную дверь, он вспомнил вдруг о пустяке, о котором чуть было не забыл. Он закрыл дверь, вернулся в комнату и обратился к женщине, сидящей за шитьем:
