Избранное

… Или, может, учителя Ягоша
пригласит дядька Бранко
племяннику —
опустела без Ягоша школа,
дети малые
ждут его, плачут,
бросил Ягош сирот
без надзора,
все глаза за ним проплакали
родные…
… Или, может, Младженова Милана,
председателя нашего,
Бранко и сваты посадит
Пауну?
Посекла Милана
сабля острая,
отделила героя
от братьев…
… Или, может, Вучича из Подбишча
приведешь ты сватом,
о мой Бранно?..

— Не может быть, чтобы все они погибли, — в ужасе воскликнул я. — Она голос пробует, мнится это ей; крикни, чтоб прекратила!

— Постой, послушаем, что дальше будет, — остановил меня Качак. — Если она голос пробует, так она и тебя в конце концов помянет.

Плакальщица между тем продолжала перечислять достоинства сватов:

А невесте в подружки —
одно к одному —
ты страдалицу возьми
Евру Ягошеву —
дети малые се без матери
побираться пойдут
теперь, несчастные.
А за свата воеводу,
ты возьми, Бранислав,
Милосава Вучичева,
любимца нашего,
за себя отомстить он оставил
друзей,
земля пухом теперь ему кажется,
темнота в могиле
просветлеется…

Тут я рухнул на землю, не было больше сил держаться на ногах. Не замечаю, что земля холодная и липкая, не чувствую себя, словно меня и на свете нет. Только слух насторожен и обострен: я все еще тешу себя слабой надеждой, что черное это наваждение рассеется и не подтвердится. А тем временем плач с ожесточившейся мрачной решимостью перебирает все новые имена:

… Знаменосцем возьми ты, Бранко,
дорогого нашего Янко,
высоко летал сокол Янко,
не его ли честь
похоронное коло вести?
… Светозара Иованова
ты кумом возьми,
ну-ка, кум, повесели
ты нас!
Неразлучен он с Пауном был,
вот и снова их
насовсем свела
сырая земля.
Кликни Джорджия и Милана
Младеновича, позови ты с Крнье Еле
Мака Янковича,
уж как станет Мак петь да плясать,
разойдись, душа благородная,
коли жизнь тебя весельем
не баловала.
И Мията, командира,
приведи сюда в придачу —
много наших братьев пало
на реке той,
на Мораче…

Тут Качак молча подошел ко мне и оторвал от земли. Откуда-то сила у него взялась, оттащил он меня тропой через сад к дороге. Мы двинулись к Гротуле, и снова нам показалось, что кто-то чернеет спинами, залег. Прокрались по мосту — то ли заснули часовые, то ли нет их совсем. Пересекли Черное Поле, поднимаемся взгорьем к Сенокосам. Ни он, ни я ни словом не обмолвимся, да и о чем говорить? Клокочет, вздымается Тара — словно все те черные всадники и сваты запрудили реку конями, разом выйдя из-под земли через пещеры и расселины. Хрипят, рыдают, призывают живых, ропщут. Полощутся за ними на ветру окровавленные рубахи и знамена, под рубахами зияют раны — свинцом разможженные ребра, растерзанные печени, в глотки вдавленные. Поникли скорбно их головы, пулями изуродованные, пошатываясь, скрываются они в подземных сумерках на той стороне реки, между тем как толпы других, подпирая их, спешат выйти на божий свет. В действительности это туманом окутало реку, и в реве Тары все поплыло у меня перед глазами, смешались долины и горы, так что невозможно разобрать, где что находится. И только в высоте, выделяясь черной заплатой во мгле, обрисовалась перед нами Палешкая гора и закурилась вершина Белогривца, вознесенная к облакам. В бледном свете луны сошлись голова к голове Синявина и Мучница, и все вдруг распределилось по местам, внося порядок в мир.

— Не могу я поверить, что все они погибли.

— Разве был бы мост без часовых, если б наши не погибли? — возразил Качак.

— Если так, то это самая черная ночь в моей жизни.

— И в моей, — ответил Качак. — А ну-ка посмотрим, кого она не назвала: тебя, Ненада, Аралича,