бистричан… Кто еще?
— Бистричан — две группы, потом Лале Сломо с Милорадом, и Юшкович, и Радомир, младшие Дашичевы, Бакоч, Зария, Смоловичи, Васовичи. Наберется еще наших встречать следующий снег…
— Я вот думаю: что-то нас ждет по ту сторону Беласицы?.. Может, и там побоище было, что-то ноги идти отказываются. Поддержи-ка меня!
Он ухватил меня за рукав, но не устоял и опустился на землю. Потом рухнул навзничь с удивленно открытым ртом. Попробовал было облокотиться на правую руку, потом на левую, но так и не встал, словно надумал поваляться здесь на лугу. Я приподнял его, помогая ему сесть, однако он снова растянулся на земле и выдохнул:
— Нет больше сил. Оттащи меня вон до того стога и ступай, куда знаешь.
Я сгреб его с земли и понес на руках, не очень он был тяжелый, только винтовка и ранец заспинный мешают. Притащил к стогу, подоткнул под него охапку сена, чтобы не промерз; дал ракии губы смочить, потер виски и затылок. Ничего не помогает — нет у него сил даже, чтобы мне на закорки сесть.
— Пройдет, — прошелестел он губами. — Или пройдет, или эта жизнь не стоит ни гроша.
Мысли у него четкие и быстрые, сознание ясное, слова не путаются. Мы переждали еще минут с десять, а может, и больше, и вдруг он как-то разом ноги под себя подобрал, встал на колени и поднялся, преодолевая слабость и боязнь снова не удержаться и рухнуть. С одной стороны я поддерживаю его под руку, с другой — он опирается на винтовку и делает осторожные, робкие шаги, широко расставляя ноги. Стонет, часто отдыхает, скрежещет зубами и снова двигается. Я опасался, что он не устоит, но постепенно он расходится и отстраняет мою помощь. Так мы поднимаемся еще выше, отпечатывая на снегу след, и проходим краем озера, уже скрытого подо льдом. С рассветом мы были на вершине, и Качак возгласил:
— Дошли!
— Дошли или нет, я дальше не двинусь! — бросил я.
И рухнул на землю, словно у меня кости размякли. Чувствую грязь и сырость под собой, но мне это не мешает — для меня земля податливая, приятная, так бы и распластался на ней. До меня доходят увещевания Качака, он твердит, что землянка отсюда меньше, чем в ста шагах, под горой, я слышу свой голос, отвечающий ему, что пусть, мол, тащит меня, если в состоянии. По его тону понимаю, что он злится, потому что, если нас здесь день застанет, мы должны будем отсиживаться до ночи в этой рощице. Но я ничего не могу ему возразить: я слишком устал и: мысленно утешаю себя, не так уж плоха эта рощица, убаюкивает ветвями, а в ветвях тихо поскуливает ветер.
Арджан-озеро
На шестнадцатом километре к северо-западу от Салоник дорога на Кукуш уходит в горы, петляя над речкой у подножия массива Кардашлия. Массив этот — старые каменистые отроги Родон — тянется на юг от Караджи, через Деве Караниа, повсюду одинаково оголенный ветрами и засухами. Там же, где обширная равнина подходит к подножию гор, в уголке безлюдном, пустынном и выгоревшем, немцы разместили склады с боеприпасами — серые, холодные постройки без окон, по самые крыши засыпанные землей, укрылись по балкам.
В складах работали пленные — когда у людей не хватало сил, часовые кололи их штыками. Могучим свидетелем печали и страданий возвышалась гора над изрытой землей, внимая ругани и стонам и наводящим ужас эхом откликаясь на выстрелы. В три ряда колючая проволока окружала огромное прибрежное пространство, где громоздились кучи металла и динамита, накрытые пропитанной дегтем бумагой.
В летние месяцы гора притягивала к себе влажные взгляды пленников, пробуждая воспоминания о родине и мечты о побеге и свободе. Несоответствие между тем, о чем мечталось, и тем, что происходило на самом деле, здесь было бесконечным. Бежать из этого немыслимого места было трудно, и, чтобы уклониться от признания в том, что и вовсе невозможно, пленные тешили себя слухами о близком конце войны. Верилось, что после Сталинградской битвы немецкое оружие стало покрываться ржавчиной и что осенью наступит конец.
И только люди, числившиеся в «черных списках», то есть коммунисты, продолжали говорить о длительной борьбе, готовились к побегу и побуждали к нему других.
Через четыре месяца изнурительной работы в невыносимых условиях, после бесконечно долгих, придавленных грузом томительной жажды и подземной плесени дней узники ощутили, что в воздухе над равниной и над заливом повеял запах осени. Правда, кроны редких деревьев, искривленных северными ветрами, оставались еще зелеными, однако цвет облаков, выжженная трава, перелеты птиц и движение солнца говорили о том, что лето миновало. В середине сентября ветер принес с севера изнурительные, холодные дожди. По утрам над землею клубились туманы и вершина горы исчезала в облаках — серая и побуревшая, она утратила свои четкие контуры и походила на далекие горы возле их родных сел.
В тот день у многих робкие мечты о свободе увяли, как увядают последние осенние цветы. Узники словно вдруг заметили, что склады целое лето оставались нетронутыми, что они по-прежнему полны, что страшный враг человечества, видимо, вовсе не собирается выпускать из своих рук оружие и что «западные демократы» ничего не предпринимают, чтобы вынудить его к этому.
— Россия сражается в одиночку. Война затянулась, и кто знает, сколько еще она продлится, — толковали разочарованные, но разочарование, как известно, не придает сил, а способствует лишь отступлению.
И Милин Поджанину, и без того маленькому, а сейчас съежившемуся от холода и волнения, который подыскивал товарища для побега, многие отвечали:
— Да не сходи ты с ума, успокойся. На носу холодная и мокрая осень, такую и дома-то с трудом переносишь, не то что на чужбине. Дороги чужой страны длинные, беглецу там не найти ни пристанища, ни ночлега и не встретить никого, кому бы можно довериться. Все преследуют, всяк против него, любой — сильнее и мудрее его. А свалится в изнеможении, могила для него — некопаная и непокрытая, край неведомый, и вовсе сгинет имя его. Не валяй дурака, не ходи…
Дождь размеренно лил в эти долгие и монотонные послеполуденные часы, и караульных сковывала тяжкая, непробудная дрема. Они натягивали козырьки фуражек по самые глаза, завязывали потуже капюшоны на голове — дожди, видно, вызывали тягостные воспоминания о боях и бегстве вдоль азовских берегов по липкой украинской грязи.
Пересчитав караульных и увидев, что никто из них не вышел в засаду, мелким и скорым шагом двинулся Поджанин к проволоке. На нем была студенческая тужурка цвета увядшей листвы, полинялая и расползающаяся от многократной стирки. Во внутреннем кармане ее он хранил рукописный греческий словарик демотики [45] и карту Балканского полуострова. Штаны, некогда солдатские, латаные и перелатанные, потеряли всякую форму и цвет. Деревянные сандалии с ремешками были надеты на босу ногу, голову покрывала старая шляпа, лихо сдвинутая набекрень. Прижавшись к земле, он пополз, превозмогая боль от уколов колючей проволоки, весь исцарапанный, — и, только оказавшись по ту ее сторону, заметил, что потерял шляпу. Он оглянулся — шляпа валялась недалеко на земле за колючей проволокой, было бы слишком рискованно извлекать ее.
На всякий случай пригнувшись, короткими скачками он уходил вдоль речки. Навстречу текла мутная вода — красноватая, пропитанная неистребимыми и живыми запахами земных глубин. Ему вспомнилось древнее пророчество: «… грядут дни тяжкие, когда люди и мутной воды возжелают; благо тому, чьи глаза этого не увидят…»
«Благо тому, у кого обувка получше!» — подумал он, посмеиваясь над пророком, и сбросил свои деревяшки, вовсе не подходящие для такого пути.
Туман становился все более густым, гора — все более крутой. Все более частыми становились и передышки беглеца.
— Эй, погоди! — раздался из тумана знакомый голос. — Шляпу забыл.
И вслед за голосом появился Градич, могучий и крепкий парень, унтер-офицер бывшей югославской армии. Поверх своей фуражки он водрузил шляпу Поджанина и издали казался огромным и страшным
