— Не верю. Наверняка его там нет.
— Бомбили там, может, его и убили.
Губы его дрожат. Прыгают челюсти. Лязгал бы зубами, но за это время все они расшатались и выпали. Мне неприятно смотреть, как кривится у него рот, и я отворачиваюсь: такие гримасы заразительны.
— Убивать легко, — продолжает он. — Можно сразу десятерых и сотню, даже не глядя, шевельни только пальцем.
— Они бомбят только военные объекты, — утешаю я.
— Тем хуже. В этом-то и несчастье!
— Почему? Ведь он не солдат?
— Они никогда не попадают в цель, бомбы достаются другим, — и он плачет.
С тех пор я его избегаю. Хватит и своих забот, не хочу наваливать на себя и чужие. Всякому диву, как говорится, срок три дня, и великие события на Западе приостановили свое развитие. Ожидания были напрасны: не слышно ни взрывов, ни канонады, кругом тишина. Разочарование словно повернуло нашу жизнь вспять. Лагерные политиканы, надоев самим себе праздной болтовней, опять засели по углам пришипились. Глядя на немцев, никак не узнаешь, произошло ли что-нибудь в Сицилии или еще где-то: Кривой в арсенале, а Мул на Афаэле по-прежнему лупят каждого, кто подвернется. Болгары навезли соломы и сена столько, будто собираются век вековать в Салониках со своими горноартиллерийскими упряжками. Только итальянцы в городе растеряны и подавлены, боятся собственной тени. У электромельницы, на поросшей травой поляне, по-прежнему их склад. Карабинеры рассеянно смотрят, как наши разворовывают из мешков муку и сахар.
Напрасно предостерегаю — никто никого не слушает и никто никому не верит. Одни набрасываются на сахар, нажираются до отвала и болеют. А когда поднимается температура, празднуют труса, подозревают, что в сахар подсыпали яду. Другие, кто поосторожней, перевязывают у щиколоток штанины и насыпают до колен риса — что ни шаг, белая дорожка. Больше рассыплют, чем пронесут, потом продают за бесценок грекам, а что остается, варят тайком — костры разжигать запрещено — за нужником. Воруют, где можно, без этого здесь не проживешь, к тому же воровство — единственное развлечение и какая-то компенсация, мщение, что ли, за прежнее. Воровать нетрудно: караульные продажны — все, что они стерегут, воровано, а что воровано, не свято! Порой кажется, сам климат способствует ворам: сменившаяся стража строга лишь первые три дня. Раньше нас стерегли греческие полицейские, а они-то известные мошенники: заранее договариваются о своей доле за молчание, однако в случае обмана затаят злобу и при обыске уж постараются отомстить.
Ловкачи с черной биржи, почти сплошь юнцы, шныряют непрестанно вокруг нас и всегда готовы купить все, что придется: с морских складов канаты и веревки; у «Тодта» — доски, проволоку, инструменты; а кожаные, резиновые и металлические изделия — повсюду. Несколько дней тому назад, при выгрузке, я вывалил мешок сахара из кузова грузовика — его подхватили два парня и шмыгнули в ворота, даже не поглядев на меня, не говоря уж о «спасибо». Вуйо Дренкович на Баугофе продал греку новый маленький динамик — ни Вуйо не знал, что продает, ни грек, что покупает, но они мигом сговорились, и каждый довольный пошел своей дорогой. На все находится купец, денег много, хоть в торбе носи, так, впрочем, и делают. Драхмы печатаются, как газеты, каждый день. Уже выпустили банкноту в сто тысяч, на той неделе, вероятно, появится и «миллионка».
Порой кажется, какой-то насмешник-демон подшучивает над людьми — не только над нами, лагерниками, но и над теми, якобы свободными, — решил услышать их моления и в какой-то мере осуществить их мечты, дав иллюзию того, чего они так жаждали, просили, клянчили, что, впрочем, тоже лишь пустая химера, называемая счастьем. Будь на то желание, разгадать его замысел и презреть дары нетрудно, однако наши даже в большей мере, чем те, по ту сторону проволоки, намеренно не хотят открывать глаза. Предпочитают называться миллионерами, пускай липовыми, носить ворох кредиток, по ночам бояться ограбления, сквалыжничать и хвастать.
Пока миллионеры были наперечет, лагерная мелкота смотрела на них с восхищением и лебезила, без всякой для себя выгоды, теперь на них почти не обращают внимания, их много, а станет еще больше, богатеют наперегонки. Но никто не обретает крылья! Кое-кто уже обанкротился, кое-кто пропил все, что имел, кое-кто хочет упрочить свой капитал и скупает золото: монеты, цепочки, перстни…
Боснийцы затеяли новую игру: в самодельные кости. Начинают чуть продрав глаза и до глубокой ночи. Умножились и группы картежников, вокруг них толпятся любопытные, смотрят. Игра ширится, как зараза, — все меньше наблюдающих, все больше игроков. Прилипчивая штука кости: научиться легко, не надо думать или писать, как в картах. Бросай и смотри, что выпадет. Проиграл, корить себя не приходится, что допустил ошибку или не сумел; выиграл — тоже не по расчету или из хитрости — не в чем тебя упрекнуть. Нравится им эта игра, скорей пустая трата времени, а не игра, но такова жизнь — от самих ничего не зависит, ни прошедшее, ни будущее. Игра завладела всем: людьми, деньгами, вещами, временем, проникла на места работ. Переметнулась к грекам, к караульным, вытесняет работу, воровство, торговлю, черную биржу. Тщетно ведет с ней борьбу прибывший из отпуска Лулаш, полицейские, администрация и прочие власти — она превратилась в сущую напасть.
Чтоб наказать за непослушание, Лулаш запрещает спать во дворе. Кое-кто пытается прятаться по оврагам, но он возникает ночью и поджигает соломенники. Наконец загнал всех, остался я один. До нормального сознания Лулаша не доходит, что можно спать на цистерне. Наушники тоже не обратили внимание, и я остался под звездами и сторожевыми вышками. Только воздерживаюсь курить по ночам. Нет клопов, нет блох, металл и солнце безжалостны к насекомым. Встаю до рассвета. Ко мне возвращаются воспоминания, а с ними проекты на завтра и послезавтра. Я уже раздобыл ножницы для колючей проволоки и ношу их в торбе, жду удобного момента. Лучше всего разрезать проволоку у конюшен, хотя там на моем пути окажется зенитная батарея и часовые. Думаю все-таки попытаться, время терпит, но меня удерживает надежда, что к нам прибудут лагерники из Хармаки.
Ночи становятся длиннее и приносят приятную свежесть. В городе появился виноград и тотчас попал на лагерный рынок. На севере все чаще вижу белые облака, но они уплывают, уменьшаясь, к громаде Олимпа. А в общем-то, я обленился, почти привык к болоту, в котором сижу: по мере сил, где можно, занимаюсь вредительством и радуюсь, когда это делают другие. Меня никто не допрашивает, не заставляет ни осознать свою ошибку, ни краснеть перед тем, кому больше повезло. За неимением крупных событий довольствуемся мелкими. Молодой герцеговинец, некий Пеянович, или что-то в этом роде, в приступе безумия кинулся на проволоку и весь исцарапался. Его увезли в сумасшедший дом, а на другой день он умер. Это уже второй случай скоропостижной смерти в том доме, наверняка кто-то экспериментирует. Говорят, до приступа он писал стихи. Лучше взялся бы играть в кости, может, и позабыл бы о колючей проволоке.
II
Давно уже ходят слухи, что лагерь будут переводить из Хармаки к нам. И место для них уже отведено — левое крыло казармы зияет пустотой. Столяры соорудили трехъярусные нары, и вдруг все заглохло. И я списываю свою надежду в расход как одно из невыполнимых обещаний. А когда всякая надежда погасла, прибывают люди из Хармаки. Днем. Вечером же, когда я приехал с работ, уже вовсю шла купля-продажа. Прежде чем заводить знакомства, наши недоверчиво и осторожно принюхивались — ведь по слухам в Хармаки одни коммунисты! Ходят они в зеленых кителях какой-то разгромленной европейской армии, и потому их узнаешь издали. И я, приметив статного мужчину, спешу к нему и с разочарованием убеждаюсь, что это не Миня и даже нисколько не похожий на него человек. Мне страшно, а вдруг его нет и, значит, я ждал напрасно, терял время, обманывался; но стоит увидеть кого-то похожего, и мне опять становится страшно, только это уже страх перед моим и его позором, перед недоразумениями, разочарованиями и укорами, и страх этот сжимает мне сердце и вынуждает остановиться.
Кухня у них еще не налажена, и потому пищу им выдают из черногорского и герцеговинского котлов. Мне не удалось увидеть всех, и потому слабенькая надежда еще теплилась. Протомившись у ворот, я наконец не выдерживаю и направляюсь к ним в казарму. Все как и у нас, только карбидных ламп больше.
