Не рассчитываю, что мое вмешательство приблизит конец мировой войны, а тем более улучшит человечество, однако неистребимая борьба, борьба сильных и слабых, тут, как и повсюду, продолжается. И каждый принужден быть на чьей-то стороне. «Значит, надо оставаться на своей! Смертельно усталый, на дареном коне, двинься же наконец вверх по течению!»
III
Книжный магазин, заставленный доверху полками с книгами, где любезные продавщицы выбегают из-за прилавка, поднимаются на лесенки, чтобы достать нужную книгу, погладить ее и подать покупателю, занимает всю нагорную часть Вардарской площади. Всю ночь я наслаждался, отбирая и приобретая книги. Сначала я наполняю карманы, потом сумку. Сумку передаю какому-то почти незнакомому боснийцу, хоть и опасаюсь, что он украдет или потеряет что-нибудь из моих вещей, но смиряюсь, потому что книги, в которых я роюсь дальше, гораздо ценней. Я наполняю вторую сумку и снова передаю ее кому-то, а сам продолжаю поиски новинок. Передо мной отворяются и манят к себе маленькие комнатки, разделенные ширмами, где хранятся уникальные книги, — так незаметно я попадаю на второй этаж, и тут начинаются настоящие открытия: недавно найденный и расшифрованный роман Стендаля; неопубликованные до сей поры произведения Чапека; автобиография Травена с географической картой пустыни, в которой он скрывался; рукописное наследие Эдгара По с необъявленными пьесами и с великолепным рассказом и дневником…
Магазин уже не тот. Я не уверен, в Салониках он, или в Белграде, или где-нибудь еще. В какую-то секунду я спрашиваю себя, где я нахожусь, но тотчас решаю, что это неважно, и продолжаю поиски. И передо мной распахиваются двери новых комнат с полками, открывающимися нажатием кнопки. Я натыкаюсь на совсем мне не известные рукописи: поэму Лукреция «De hominum liberatione», с предисловием, в котором говорится, что она найдена при раскопках Термини; черновик рукописи Данте с пометками, кого и за что он отправляет в ад… Продавцы доверчиво мне улыбаются, откуда-то они знают, что у меня много денег и что меня надо отпустить на свободу. За это время появились и стали известными новые писатели: унылые насмешники, чью мрачную мудрость и одиозную силу я чувствую с первых же строк. Некоторые названия отлично придуманы, они приводят меня в восхищение. Жажда познакомиться с новой книгой напоминает любовную страсть и заставляет торопиться: я ищу ключ неведомого шифра, знаю, что он здесь, совсем близко, но найти никак не могу…
Этот магазин раньше был читальней при школе железнодорожников или при какой-то библиотеке, в которой я бывал. Магазин снится мне «с продолжением», как Гора. Такие сны я стараюсь запомнить, потом рассказываю их самому себе. Другим не могу, не поняли бы. Да и нет времени: они сами рассказывают свои сны и требуют растолковать их так, как им хочется. Отдельные картинки из этих снов сохраняются в памяти, словно живые существа в путах, ожидающие вместо пищи подтверждения или откровения из иного, не доступного нашим взорам мира или с той стороны моей Горы. Конечно, они не подтверждаются, и ничего похожего на откровение не происходит. Вот только мне бросили на ногу ящик, и я не в силах даже взобраться на цистерну, а не то что думать о горах. Говорят, будто случайно. Может, и не случайно, но этого достаточно, чтоб изменить мою жизнь. Сижу в лагере и смотрю, как приближается осень с ее сильными ветрами, жухлой листвой и пылью. Тучи заволакивают небо, гаснет лазурь залива, и горные утесы, прячась в тень, хмуро мне говорят: «Ты чужак!»
Лагерное и человеческое убожество в пасмурную погоду открывается во всей своей наготе. Чтобы легче нами владеть и лучше использовать, нас подстрекают разделиться на касты. Они примерно такие же, как и там, в «мире свободы», где та же кухня, только больших размеров, и отношения примерно такие же, да и мысли. Мы, низшая каста, приписываем все свои беды высшей, а те убеждены, что виной всему наша прирожденная испорченность. Сейчас произошло еще одно разделение: лагерники из Хармаки живут по статусу интернированных, а мы хочешь не хочешь более высокий класс — мы пленные!..
Нам полагается воинская почесть после смерти и все такое прочее… Простой люд на это внимания не обращает, наплевать им на посмертный салют, они готовы примириться, но не позволяет верхушка! А тут еще схватились два «доктора» — объявили друг другу войну не на жизнь, а на смерть. В войну вовлечены их вассалы: санитары и больные. В нее пытаются вовлечь и лагерную администрацию, и эсэсовца Карла, и гестапо. Удивительно, до чего эти патентованные спасатели рода человеческого — политики, врачи и псевдореволюционеры — не терпят друг друга, готовы втянуть в свою свару кого только можно.
Предвидя эру бомбежек, Лулаш приказал выкопать посреди двора квадратную яму, как бомбоубежище. Выкопали. Сейчас мы ее обходим: нет досок ее покрыть. Лулаш оказался прав: ночные тревоги участились. Пока это ложные тревоги, но как знать… Перепуганные люди в кальсонах и без оных, перегоняя друг друга, сбиваются в яме. Тут уж не разберешь, кто полицейский, кто интернированный, кто сторонник какого доктора: все теснятся в куче, жмутся друг к другу, дышат одним воздухом и рассчитывают, не знаю почему, что в яме безопаснее, чем наверху. После отбоя, хмурые, недовольные такой близостью, выбираются из ямы и расходятся, каждый к своим. Вне лагеря, на работах и особенно когда воруют они действуют сплоченно. У интернированных больше практики и опыта в махинациях: иногда они используют даже машины, и связи у них с черной биржей теснее. Придумали новые трюки по части взломов: герцеговинцы с ходу их усвоили, а некоторые даже усовершенствовали.
Командующие верхушки, не обращая внимание на докторов, сразу же снюхались и объединились. У коменданта интернированных, толстого Исидора, много друзей-недичевцев в Сербии. Он пишет им, а они ему. Получает из Белграда газету «Ново време» и дает ее нашим политиканам и полицейским, кто раньше схватит. Его советник, теолог Кандич, по прозванию Поп, человек-резина, на работу не выходит, опасаясь гречанки и ее брата. Поп убежден, что ему удастся при помощи своих богословско-льотичевских связей, в частности через епископа Николая, освободить из лагеря «измученных сербов и всех подлинных националистов», не только интернированных, но и братьев-пленных. Есть и третий, некий Вук Стонч, высокий, сгорбленный человек с писклявым голосом. Связен с Белградом у него нет, во всяком случае он их не поминает, и авторитет его зиждется только на том, что ему всецело доверяет Скелет — длинный комендант лагерей, со шпорами, а таким пренебрегать не приходится. Благодаря заслугам этой троицы, верней, их связям, ожили надежды. Распаленная вестями из «Ново време», увеличилась за счет новоприбывших группа Судьи. На заседаниях они решают послать петицию: одну Недичу, другую Льотичу [36], третью епископу Николаю, мол, слишком долго приходится ждать наступления союзников.
Наконец докторов заставили прикусить языки. На верхнем этаже царит согласие, но верхушка такого терпеть не может, сколачивает две ударные десятки палочников, черногорскую и герцеговинскую, и натравливает их на интернированных. Первой жертвой наметили мусульманина-боснийца Ибро, объявив его усташем. Вооруженные палками, они ночью накинулись на него. К счастью, им помешала верхняя нара и поднявшаяся тревога. Ибро нырнул в темноту, а на другой день отправился на работы и сбежал.
Начальство заволновалось: Ибро есть что показать греческим коммунистам, и он сумеет рассказать все, как надо. Доложили Лулашу, прибыла машина с гестаповским офицером и, прихватив Бука Стоича, уехала в Хармаки. Всю ночь шли обыски в домах греков, помогавших лагерникам. Ибро не обнаружили, но зато схватили каких-то женщин и молодых людей, подозревавшихся в пособничестве. Интернированные называют их по именам, приветствуют и пытаются утешить. У Джидича от всего этого кровь ударила в голову, ходит по двору и взывает:
— О господи, какой срам! Где этот Вук, я ему…
В этот миг из нужника вышел Вук, насвистывая поскочицу [37]. Наверно, Джидич его не узнал бы, если бы не указал на него один из интернированных.
— Это ты тот Вук, тот самый предатель и холуй гестапо? — преграждая ему путь, заорал Джидич.
— Пусти, дай пройти!
— Ты арестовываешь бедняков греков…
— Я не желаю с вами разговаривать.
— А ты знаешь, что такое честь?
— Не знаю и знать не хочу больше! Хватит с меня вашей черногорской чести! Всем вы с ней
