Избранное

осточертели, только о том и твердите. Будь у вас хоть капля мозга, имели бы и вы хоть что-то, а не одни камни да честь…

Джидич прервал его речь такой затрещиной, что у Бука слетела шапка. Потом Джидич вцепился ему в волосы. Было противно на них смотреть, и мы их разняли. А тут как раз подоспели полицейские и повели Джидича в угольную яму. Черногорцы возмутились: оскорблена нация, опозорено славное имя, подвергнуты надругательству обычаи…

Подошел Вуйо и стал меня уверять, что Джидича выпустят еще до ночи. Я поспорил, что не выпустят, и проиграл.

Инцидент забыли быстро. Зато возник новый: несколько дней назад бежал с работ один из десятки герцеговинцев. Добрался поездом до Скопле и там сдался властям. И вот его вернули. И сразу же по лагерю прокатилась молва, что податься на север некуда: Шара, Качаник и Скоплянская Черногория сплошь усеяны партизанскими бригадами, а комиссар Бранко Шотра из Стоца ждет земляков с королевскими кокардами, чтоб показать им где раки зимуют!..

Не знаю, но почему-то мне вспомнились книги, которые я просматривал во сне. «Вот, — говорю я себе, — «De hominum liberatione» кто-то написал… А ты все ждешь и разрешаешь, чтоб тебе бросали на ноги ящики! Что ж, жди, обойдутся там и без тебя, никто и не замечает, что тебя нет!..»

IV

Тихо плещется море вдоль раскопанных пригородных огородов. Солнце греет, но не печет, как летом. В чистом воздухе между неодинаковой синевой неба реет прозрачная паутина. Все, к чему не коснулась рука человека, прекрасно. Неподалеку от берега темнеют плоские островки, есть совсем крошечные, как два одеяла, и того меньше. Песок там темно-зеленый от морской травы, остающейся после прилива. Мы катаем бочки из-под бензина, на опустевшем берегу залива только и звуков, что их грохот. Нас стерегут греческие полицейские, но и они под надзором и немцев не любят. Один из них, высокий блондин Васис, симпатизирует коммунистам, он совсем непохож на грека, такому удачи в жизни не будет. Он дал бы мне возможность бежать, в этом я уверен, но потом пострадал бы сам. Не хочу этим воспользоваться, совесть не позволяет. Нельзя заставлять человека раскаиваться в том, что у него есть душа, а если ее нет, он не даст мне отковылять далеко.

И так без конца — жду чуда.

Пустые бочки мы все-таки погрузили, продырявив кой-какие, чтобы протекали. И нам позволяют передохнуть, пока не придумают другую работу. Люди сразу же садятся за кости. Видо Ясикич моет рубаху в авиабензине, она наверняка разлезется. На земле уже целая лужа, а он все льет — это ненаказуемый способ вредительства. Полицейский Илиас приглашает меня доплыть до островков. Приглашал и других, но те отказались: кто после Преображения купается? Ладно, поплыву, но он хочет состязаться. Соглашаюсь, перегоняю и оставляю на полпути. Ему досадно. Грек, если он полицейский, нисколько не вежливей наших жандармов. У острова я даю ему возможность выйти на берег первым: зачем ссориться с аборигеном, и, кроме того, мне интересно посмотреть, не наступит ли он на морского ежа. Это немного его смягчает. В песке находим рачков, моллюсков и каких-то мелких животных. Одни забираются в траву, другие разбегаются в разные стороны. Он хватает и тех и других: в левой руке держит пойманную дичь, правой раздирает ее на куски и отправляет в открытую пасть: зеленовато-желтую, подрагивающую, как студень, слизь, сведенное судорогой еще живое мясо — все он сует торопливо в рот и с жадностью жует, сосет, показывая мне глазами и головой, чтоб я хватал, спешил, не терял время.

— Манже, есть, — выдавливает он наконец, проглатывая очередную порцию. — Экстра-прима! Деликатес!

— Охи, нет, — отказываюсь я и отворачиваюсь, чтоб не смотреть, как он давится и как живые куски пытаются вырваться из его пасти. Закрываю глаза и спрашиваю себя: «Как могло случиться, что я связал свою судьбу с революцией, злая, что она рождается в крови, а я на кровь не могу даже смотреть? Что это, влечение противоположностей?» Я не мог заколоть и ягненка, раз или два в жизни зарезал курицу. Всю осень, когда кололи скотину, я чувствовал себя несчастным, пока снег не покрывал запекшиеся пятна крови да разбросанные по дорогам рога баранов и волов. Однажды тетка сунула мне в руки котенка и велела бросить в реку. Дождь, холодно, а надо. Бросил и убежал, а он выплыл и взобрался на мокрый камень среди речки. В тот же день, проходя мимо, услышал, как мяучит. Так в одежде и пошел его спасать. Вынес и совсем растерялся, что с ним делать? С тех пор ненавижу тетку. Смешно, но должен признаться: мечтал я о таком Новом Мире, в котором не будет ни резни, ни войн, ни рогов и костей у дорог и такого, чтоб бросали котят в мутную, осеннюю воду или хотя бы не поручали это детям. И потому, когда настало время убивать и гибнуть за этот Новый Мир, не удивительно, что я не спешу выйти из заветрия, разыгрываю Гамлета и всячески уклоняюсь…

Илиас без моей помощи разделался со всем, что бегало и ползало в траве. Он объелся и уныло сидит, опустив голову над вздувшимся животом — могилой стольких живых существ. Он мне отвратителен, боюсь, что кровь ударит мне в голову и я столкну его в воду. Отворачиваюсь и смотрю на освещенный солнцем город у подножия горы.

Мы плывем обратно. Видо Ясикич стоит в сторонке и как-то по-чудному подпрыгивает. Что это с ним?.. Ничего страшного, выстирал в бензине трусы и мокрые натянул на себя, вот его и жжет в чувствительных местах. Лицо морщится от боли. Пробовал плавать, но вода задерживает испарение бензина. Стало еще хуже. Корчится парень от боли. Я показываю ему на овражек, где можно раздеться и подождать, пока трусы высохнут. Он стыдливо трусит и надолго остается в овражке.

— Прошло? — спрашиваю его, когда он наконец возвращается.

— Прошло! — говорит он. — А нам пора убегать, чего тут сидеть?

— Куда убегать?

— Известно куда. В горы, в лес.

— В лесу, Видо, приходится терпеть и когда трещат кости, а ты не выдерживаешь попавшего на кожу бензина. Надо выносить и голод, и жажду, спать под открытым небом, а ведь зима на носу. И к тому же ты неохотно убиваешь живого человека, ты ведь и котенка никогда в воду не бросил. Прикажут тебе: бей, а ты не сможешь. Ты и курицу не обидишь.

— Курица одно, а вот немца убью не моргнув.

— А если приведут его связанного?

— Смогу и связанного. Я ждал тебя, но вижу, ты не хочешь — поищу другого компаньона или уйду один. Где горы, я знаю, вон они. И махну прямо туда…

— Кто сказал, что я не хочу?

— Сам вижу, все откладываешь.

— Не откладываю, ищу надежную связь. Как только найду, скажу тебе. Без меня и не пытайся; может, и Вуйо с нами пойдет…

Так я навалил себе на шею новый груз. Оставить его — значит обмануть, а взять с собой — как защитить от пуль? Я думаю об этом, когда копаем новую ямину для бензинной цистерны и по дороге в лагерь, но, возвратившись, все забываю. Вернули наших из Ламии. Далеко не всех, тех, кто выжил. Снуют с носилками: одних тащат из больницы в мертвецкую, других — из казармы в больницу. Точно обгорелый дуб, лежит в тени у стены Черный. Нос вытянулся, усы, борода и виски тронулись сединой. Штаны до колен, остатки шерстяных чулок он натянул повыше. Дважды я прошел мимо него и, только когда он попытался встать на ноги, узнал его, да и то не был уверен, что это Черный. Он смотрит на меня, и какая-то умирающая сердечность тщетно пытается из последних сил прорваться хотя бы в улыбке.

— Кого из наших нет? — спрашиваю его.

— Жаштрелили Находа, — шепелявит он беззубым ртом. — Девятеро бежали, шемь умерли. Оштальные ждешь, но долго не протянут. Штарик при шмерти, до утра не дотянет…

— Тот, что с одеяльцем?

— Давно его уже продал и проел.

— Ты голоден?